Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Черкасский Михаил Иосифович

– - У вас кто болен? Кто?
– - приложил рупором ладонь к уху.
– - Так, так...
– - и преднамеченно, но будто нечаянно, осторожно опустился на стул.
– - М-да, это, конечно, большое несчастье, но, гляжу я на вас, как вы убиваетесь...

Как же это я на твоих глазах убиваюсь?
– - обиделся я, даже чуть-чуть рассердился. "И хочу вам давно уж сказать: бывает похуже" - "Гм!.. что же?" --"Ну мало ли..." -- "А все-таки?" -- начал я заводиться. "Видите ли, все зависит

от точки зрения. Вам сейчас кажется-ся... м-да...
– - опустил глаза на столешницу, пожевал красивыми сочными губами. "Вы, что ли,

несчастнее?" -грубо, с вызовом. "Да хотя бы и я. Вы не смотрите, что я... хм, здоров. Я ведь не всегда был вот в таком виде...
– - горестно усмехнулся, скользнул по себе, по бурой кофте, грязной ковбойке, мятым штанам.
– - Я ведь работал инженером в бо-ольшой организации, крупным инженером!.. А теперь из-за этого...
– - печально прикоснулся сильными красивыми пальцами к уху, из слухового окошечка

которого любопытствующе посматривали черные волоски. "И это все?" -"Как? Что вы сказали? Почему же все, до всего еще очень много. Я понимаю: вам сейчас кажется, а попробуйте встать на мое место".

На твое место!
– - желчно плеснулось навстречу короленковским ясным очам. А, наверно, не стоило. У нас на седьмом этаже живет дяденька лет сорока пяти. Лишь уступят морозы, он спускается в лифте и усаживается на трубу, обносящую скверик.В тяжеленном зимнем пальто, в валенках -- с поздней осени до ранней весны. И сидит, опершись о посох, ловит знакомых. Ноги у него парализованы, да еще в поясе сложен под углом -- так и ходит, медленно переставляя непослушные ноги. Летом ему веселее: за гаражами забивает козла. Беда, если встанет лифт, полчаса, матерясь, считает ступеньки. Сколько лет вот так мается, беспросветно. И теперь гляжу на него, думаю: как бы радостно с тобой поменялся, лишь бы... как твоя дочь. Но потом говорю: спроси себя, прошлого, когда все еще было, согласился бы? И задумаюсь. Даже теперь. Ну, так отдал бы тогда себя за такого? Чтобы ты была, доченька. Был бы счастлив? Не ждал благодарности? Отдал бы. А вот жить так, возможно, не стал бы. Потому что слишком любил себя, все скоромные радости. Но и это может сказать -- стал, не стал бы так жить -- только тот... ну, вот тот дяденька. Только тот. Или те, такие же. А так это все -- в голове, рассуждения.

Да, попробуйте встать на мое место. Только сейчас, когда я не могу служить, чувствую, сколько накопилось сил, нерастраченных, никому ненужных. Ну, пишу, много есть, не скромничая, скажу -- интересного. Надеюсь, все это еще послужит людям, когда будет напечатано. Так легко ли носить все это?

И все?..
– - прокричал, налегая на стол, безымянный, непечатающийся писака -- прямо в глаза, такие живые, красивые, умные и страдающие.

– - Почему все!..
– - рассердился однако ж и он.
– - Этого что, мало? А в личной жизни, думаете, все у меня было прекрасно? Я столько пережил, что другому и не снилось. Я пять войн прошел!.. Считайте!..
– - величаво

швырнул мне, уже начавшему перебирать эти войны и не находя больше трех.
– - Японскую -- раз!

– -Что?! Японскую?..
– - отодвинулся, и голову обдуло холодным.

Как у булгаковского Максудова из моего любимейшего "Театрального романа", когда тот увидел портрет Аристарха Платоновича (читай: Немировича-Данченко) вместе... с Гоголем.

Да, а что? Я не служил, но лишения, которые выпали на всех и меня, двухлетнего, тоже коснулись. Гм, отразились на мне. Далее:империалистическая и гражданская.

Вы сражались с Григорием Котовским?
– - уже стал понимать его.

При чем здесь -- сражались!.. Но в переломный юношеский возраст, сами знаете, как все

эти недоедания, нервные потрясения расшатывают здоровье, сказываются позднее.

"Да уж, сказались: кровь с молоком".

А потом финская и отечественная. Всю прошел комбатом.

А-а...
– - уважительно, поглядел.

Комбатом строительного батальона. Да еще... не знаю, слышали ль вы, возраст у вас такой неопределенный, был тридцать седьмой год.

Вы сидели?..
– - потише и с уважением подался к нему.

Нет, не сидел, но вы, наверно, не представляете себе, что это было. Десять месяцев я ждал каждый день, каждый час... И в личном плане сколько было трудного, горького. У меня сын умер.

Сколько ему было?

Что?
– - приложил ладонь к уху, к этим милым доверчивым волоскам.
– - Да неважно, сколько...

А все-таки?

– - Ну, не помню... это еще от первой жены. Месяцев девять, кажется, Или год... полтора. Но я вот что хочу вам сказать. Вы "Павловские среды" не читали?

Нет, я только праправнуков его видел, Рыжку, Пирата, Чернульку, а теперь вот и сами мы вошли с ними в родство.

– - Ну, вы знаете, это был замечательный ученый, умница и вообще интереснейший человек. В одной из своих бесед с молодыми учеными во время знаменитых павловских сред Иван Петрович затронул и такую тему. Он сказал: представьте, что в семье умер ребенок. Вот приходит домой муж первого типа и видит, что жена сидит в развале и хаосе перед портретом ребенка. Обеда нет, ничего не убрано. Тогда он садится рядом с ней, и вместе они предаются неутешному горю. Это, говорит Павлов, хороший человек, но плохой муж. Второй тип является домой и застает ту же картину. Но не садится рядом с женой, а уходит на кухню и там молча выражает свое недовольство. Это деликатный человек и лучший муж, чем первый. Но вот приходит третий тип, видит ту же картину и с места в карьер

начинает на чем свет ругать жену. Тут Павлов позволил себе ряд очень сильных выражений.
– - Тут Короленко тоже позволил себе улыбнуться.
– - Но смысл их был таков: ах, ты, такая сякая-разэтакая, жрать нечего, пить нечего, грязь, а ты тут...

Здесь хозяин (глаза его уже тысячеватно сверкали, щеки оделись праздничным кумачом, наэлектризованные прекрасные волосы вздыбились львиной гривой) осмотрелся и... никакой грязи не обнаружил. Ведь у них не было горя, а обед, я надеюсь, все-таки был. И я понял, чего не хватает этому четвертому типу: аудитории. Своим-то он уже давным-давно надоел, а жена, как и все жены, может, и готова была бы послушать мужа, но с одним лишь условием -чтобы это был чужой, чей-то. Да и то лет тридцать назад.

– - Этот, третий супруг, делает заключение Иван Петрович, грубый, плохой человек, но как муж -- лучше всех. Ибо!..
– - понес на меня указующий перст,-- пускай в хамской форме, но все-таки вырывает жену из бесцельного созерцания своего горя, пробуждает к жизни.
– - Отдышался, слегка опустил мощные плечи, выдохнул, положив мне в ротик: -- Вот, а вы говорите -- горе.

Нет, ничего не сказал ему: все-таки день рождения. И вообще в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А теперь говорю, потому что никогда не услышишь: ты -- Жорж Санд, ты из тех, что идут по трупам, ты из тех, что живут одним днем. Ты из тех, кто отказывается от себя, от вчерашнего, во имя сегодняшнего, а завтра... И так далее, до того прискорбного часа, когда самое драгоценное, но, увы, бренное, наконец-то откажется от тебя. Ты из тех, кто всегда предает других, чтобы тут же предать самого себя. Но в неощутимом этом предательстве твоя сила, твоя сладость и счастье.