Сегодня – позавчера
Шрифт:
— Шёл бы ты, мастерок, к остальным ублюдкам, в смысле, начальникам. Тебе с ними привычнее. Да и нам спокойнее, — это Морячёк.
— И вонять перестанет, — это Дед.
Мастер, сделав обиженного, отошёл, но к Князю не пошел, присел в сторонке, закурил.
— Вот уроды!
— Да он и сам виноват, — сказал Игорь, — я ему говорил — тебе хорош, по тебе охереть, как видно. Да и пить он не умеет. Псих.
— Ты умеешь? — спросил я его. Люблю Игоря подколоть, — Клоун.
— Да, достал ты. Клоун, клоун. Зато не псих. Выпил — не отсвечавай. А этого постоянно
Хороший он мужик, Игорь. Но потерялся он где-то по жизни. Заблукал. Потому и беспутный. Попал в замкнутый круг без надежды выбраться. Да и я, тоже в ж… в ентом самом месте, но я не пью. Совсем. Потому пока и сохранил и жену, и сына. А запью — с горя, да с безнадёги — стану, ну точно Игорем. Себя вероятного в нём вижу.
Максимка — иной вариант. Он не стал взрослеть. В двадцать пять он сохранил разум подростка. Чисто дитё. Тоже своеобразная защитная реакция психики — нежелание воспринимать мир всерьёз. Тоже сильно пьёт. Но больше — просто за компанию. Не может отказать. Может, считает, что это круто. Дитё есть дитё. Этого принять я не могу. Какая-то страусиная позиция — спрятаться.
Одни прячутся в опьянении, этот — в детстве.
Компакт закончил работу. Князь поднялся в машину — маршрутный лист бригаде подписывать, Дылка схватил шаблон. Я подошел к домкрату, проверил его. На домкрате легче. Не то чтобы Лёнькины слова дошли до меня, просто эта жара меня доконала. Пусть бойками другие поработают. Они же решили опять поиграть в тупых — ничего не знаю, ничего не слышу, не вижу, ничего никому не скажу. Князь рявкнет — пойдут. А домкраты заняты — Лёнька за второй вцепился.
— Пробиваем флюгарочные брусья! — Княже проявился. Мастер уже уровень выставляет. Потащил и я двухпудовый домкрат.
— Принёс соединители? — похоже это он мне.
— Нет ещё.
— Ну, так неси. Домкрат вон Дед возьмёт.
Он поднял рацию:
— Горка?
— Да, горка, слушаю, — прошипела рация.
— Докладывает руководитель работ Князев. Работы по замене стрелочного перевода N…. закончены. Ограждения сняты. Можно распускать.
— Поняла… ш… п… — Дальнейшего шипения я не слышал — всегда плохо воспринимал речь через рацию или громкоговорители, не разбирал.
Вот так вот. Ещё делов часа на четыре, но он открыл движение! Отчитался. Молодчик! Ещё сорок минут окна было, но он быстренько отчитался. В акте приёмке поставят красивое время. Да кого колышет? Ну и что, что опасно это?
Я топал по шпалам в «парк». Там отстаивалось наше «прикрытие». На соседних путях работали тоже наши. Две бригады, человек сорок, мельтешили оранжевыми букашками. Некоторые замахали руками, видимо узнали. Я тоже поднял руку в приветствии. Они не унимались, ещё больше народа махали, что-то кричали, тыкали руками в меня, указывая за меня.
Я обернулся. По этому же пути ехал на меня полувагон. Тихо ехал, неспешно и неслышно.
Я уже говорил, то я животина не беговая, а тяговая? Я и живу так же неспешно, и соображаю также неспешно, но основательно. Жена вообще называет меня тормозом. Поэтому, когда
И я прыгнул из колеи пути, но поздно. Я как обычно — ступил, стормозил. Я видел, в прыжке, приближающийся тёмно-зелёный угол полувагона. Я понял, что не успеваю. Всё. Алес купут. Финита ля комедия. Эта штука не е… не ест, а давит.
Я не боялся. Совершенно. Страха не было совсем. Его уже давно во мне не было совсем. Уже с десяток лет я ничего не боялся совершенно, даже смерти. Жена говорит, что я настолько тормоз, что не успеваю испугаться. Но я думал совсем не об этом. Последней и единственной мыслью было: «И это — всё? Так Бессмысленно и Бесполезно? Где смысл? И для чего же я жил?»
Удара не почувствовал. Просто наступила Тьма.
Боли не было. Ничего не было. Полное отсутствие всего. Вообще ничего. Полная, абсолютная темнота. Но, я же думаю! Я мыслю, значит, я — существую. Цитата. Не помню откуда. Я живой. Или как?
Долго. Сколько — непонятно. Долго — долго ничего не происходило. Потом что-то изменилось. Мне показалось, я начал двигаться. Как двигаться? Непонятно. Тела своего я не ощущал. Ногами не шел. Ничего не ощущал, кроме изменения моего местоположения относительно предыдущего местоположения. Падение? Полёт? Не знаю — как это — полёт? В свободном полёте быть не приходилось. На падение похоже. Тут уж у меня большой опыт, в падениях. Но падал я не вниз, как должно быть, а как-то вбок.
Ещё изменение — источник света вдали. В кромешной тьме — отсвет далёкой призрачной звёздочки. Как только я увидел едва различимый отсвет, появилось новое ощущение — боль. Боль! Блин, как я не любил боль! Я ужасно плохо переношу боль. Не могу её терпеть, вернее — терпеть её не могу! Ничего никогда не боялся, а боль не переношу.
Звездочка пропала. Пропала и боль. Повисло опять Ничто темноты. И движение прекратилось.
Не-ет, так не пойдет! Да, приятно, конечно же, когда ничего не болит (а чему, кстати, болеть-то?), но Ничто меня не устраивает. И я рванулся (чем?) в сторону, где отблёскивал до этого свет.
Опять появилась звёздочка, появилось падение, вернулась боль. Но, теперь для продолжения падения приходилось прилагать усилия, будто я толкал что-то на подъём горы, хотя тела я по-прежнему не чуял. Да ещё терпеть боль. Это тоже тяжко. Говорят, к боли привыкают. Не знаю. Невозможно привыкнуть к этому мучению.
Что же там, в конце? Что за свет? Свет, причиняющий боль? Чем я ближе «падал» к нему, тем больнее было. Но я «толкал» «падение» всё сильнее, превозмогая всё усиливающиеся мучения. Когда стало невмоготу терпеть, я стал кричать, орать, потом просто голосить во всю мощь (чего?), но упорно «толкал» к свету.
И вот Свет залил Всё. Остался только Свет. И Боль. Мука. Мучение.
— Кто ты? — раздалось громоподобно.
— Я? — удивился я.
— Кто я — я знаю. Кто ты?