Секрет политшинели
Шрифт:
– Теперь можно стрелять. – Шведов поднял согнутую левую руку, положил на нее пистолет и выстрелил. Банка подскочила вверх и упала на траву.
– Здорово! – Я хотел бежать за банкой, чтобы снова насадить ее на куст. Но Шведов меня остановил:
– Все равно не попадешь. Давай разок выстрели по кусту, и хватит пока. Как следует пострелять не получится: патроны надо беречь. Всего две обоймы в запасе.
Я положил пистолет на согнутую левую руку, прицелился в лист и выстрелил. Руку толкнуло отдачей, я на мгновение зажмурился и потерял из виду лист, в который целился. Открыв глаза,
– Молодец, Саня, – сказал Андрей. – Куст убит. А теперь пошли. Он поднял винтовку и пошел вперед.
Я нес чемодан в левой руке, а правой сжимал в кармане рукоять пистолета. Приятное чувство рождалось от прикосновения к оружию, чувство уверенности и силы. Заработало воображение.
«Вон из кустов выскакивают немцы – человек пять или шесть. Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет… Нет, лучше так. Увидев наведенный на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов… Бывших фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Темные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? Национал-социалистическая рабочая партия. Уже в нем заключен сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова «социализм» и «национализм» – это безграмотность, это все равно что сказать «деревянное железо».
– Jawohl, jawohl, es geht nicht! (Да, да, верно, это не годится!) – растерянно качают головами плененные мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные – рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями – справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще бы перешли на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто бы большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что…»
Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно желание – броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю. Я уже подогнул колени, уже взмахнул чемоданом… Но Шведов шел спокойно, и я удержался на ногах.
Снаряд упал невдалеке, впереди. Осколки просвистели высоко над нашими головами. Несколько снарядов разорвалось где-то справа.
– Это не по нам? – спросил я как можно более равнодушным голосом.
– Как видишь, нет. По территории кидает. Возле дороги, чтобы не забывали.
По правде говоря, я немного струхнул от такого близкого разрыва, но тем не менее пошел дальше в боевом настроении. Очень все-таки бодрил пистолет. Без него, наверное, было бы страшно. А с пистолетом ничего. Подобное ощущение я испытывал еще в детстве.
По вечерам, бывало, становилось жутко при мысли, что вот сейчас придется идти из светлой комнаты через большую темную прихожую. Разве не мог там кто-нибудь затаиться за сундуком или дровяным ящиком? Например, разбойник или волк. Как только я дотягивался до выключателя, неизменно выяснялось,
Разумом я понимаю, что пистолет в моих руках – не боевое оружие. И все равно я чувствую себя увереннее.
Довольно долго мы шли спокойно. Наибольшие неприятности мне пока доставлял чемодан. Добро бы еще шагать с ним по шоссе. Но идти по узкому, неровному, заросшему кустами кювету с такой ношей было мучительно. Я вспотел, устал, начал отставать и наконец, не выдержав, попросил Андрея сделать привал.
– Ну что ж, недолго можно и передохнуть, – согласился Шведов.
Он уселся на край кювета и закурил.
Солнце припекало. Я снял тужурку, постелил ее возле кювета в высокой траве и улегся. Хорошо! И то, что солнышко греет. И то, что небо синее, а облака белые, – все это хорошо. И то, что кругом зудят и верещат всевозможные букашки и жучки, – тоже хорошо. И даже то, что мухи и всякие кусачие мошки садятся на лицо, на руки, кусают ноги через носки, – даже это хорошо. Потому что все так было и раньше, до войны. И небо, и облака, и кусачие мошки. Можно закрыть глаза и представить себе, хотя бы на минутку, что никакой войны и нет…
– Ты что, Саня, заснул, что ли?
– Нет, не сплю. Тишины немного выдалось. Послушать хочется.
– Ишь ты чего захотел! Теперь тишины долго не будет.
– Андрей, а мы все-таки где находимся? В тылу или на передовой?
– Если скажу, что в тылу, тебе легче будет?
– Просто чтоб знать.
– Толком не поймешь, что и делается. На слух трудно разобраться. Только сдается мне, что бой идет у железной дороги, на параллели этого шоссе… Вот прислушайся – вроде бы тише стало, вроде бы бой позади остался…
Я вспомнил, что в начале нашего пути шум боя слева от нас слышался очень явственно. Теперь гул и в самом деле стал глуше.
– А что это значит, Андрей?
– Это значит, что немцы в данный момент рвутся не сюда, не к заливу, а наступают вдоль железной дороги. Прямиком к Ленинграду. Пока у них надежда есть с ходу пробиться в город, они все силы стянули туда, к Урицку. Так что мы с тобой сейчас как бы на фланге немецких войск.
Шведов погасил о подошву окурок и встал.
– Пошли, Саня. Засиделись мы с тобой.
Я поднялся, надел тужурку, подхватил чемодан, и мы зашагали. Каждый раз, когда мы проходили мимо пустого трамвая, я с любопытством его оглядывал в надежде найти что-нибудь знакомое, подтверждающее, что именно в этом самом вагоне я когда-нибудь ездил. Получалось, что такие признаки есть у всех вагонов. В одном случае это растрескавшийся угол стекла, зажатый между круглыми фанерками. В другом – чуть покривившийся поручень… Особенно родной и знакомой была «колбаса» – плотный резиновый шланг сцепки, свисавший позади вторых вагонов. Казалось, что на каждой из них я хоть раз да прокатился.