Секретарь обкома
Шрифт:
— Канительное дело, — ответил Василий Антонович. — Проходишь за этими батюшками неделю, времени сколько ухлопаешь…
— Ну уж ты зря! Отдыхать все равно надо. Охота — отдых замечательный. Все твои заботы и волнения — долой. Все мысли сосредоточиваются на мушке ружья. А воздух!.. Дышишь чистым кислородом. Вся кровь обновляется. Как через фильтр проходит. А что до канители, так это зависит от того, как организовать дело. У меня лесные сторожки есть… Лесники… егеря…
Артамонов с таким смаком принялся рассказывать об охоте, об охотничьих хозяйствах области, что Василия Антоновича подмывало прямо высказать ему свое мнение об охотнике, который один палит, а сто человек к нему дичь сгоняют. Но что-то мешало сказать об этом вот так прямо, откровенно.
— Помню, под Ленинградом, в Ропше, студенты ельник корчевали. Частый такой, густой ельник. До того густой, не продерешься. Рассказывали, что это для фазанов насаживали еловые чащи. Фазанники. Фазаны почему-то именно в таких любят водиться. Ты не слышал?
— Нет. А к чему ты об этом? У нас фазаны редкость.
— Там тоже редкость. Это их специально для Николая Второго разводили.
— А! Ну понятно, намекаешь. И зря, Василий Антонович, зря. Мы с тобой, милый, столько работаем, такой труд в общее дело вкладываем, что некоторые развлечения иной раз имеем право себе позволить.
— Но ведь егеря, охотничьи домики, такие порядки, когда кто-то тебе волков обкладывает, а ты палишь, — привкус тут не особенно приятный. Ильич вот сам-один ходил с ружьишком по лесу. Или, на крайний случай, с лесником на пару. А кричане, поезжане, доезжане… Кто там ещё?.. Барство это, Артем Герасимович, барство.
— Демократ ты, гляжу. — Артамонов усмехнулся.
— Это что — вроде ругательства у тебя?
— Да нет, напротив, одобряю. А я вот не дорос до такого. Во мне ещё пережитки сидят. — Артамонов кокетничал. — Но ты, в общем, подумай, подумай. Может, съедемся на границе областей, сорганизуемся. Учитывай вот что. Нынешней зимой волков много развелось. Постреляем их, полезное дело сделаем.
— Хорошо, — сказал Василий Антонович. — Подумаю.
Артамонов ушел. Василий Антонович только было взялся за трубку телефона, чтобы заказать Старгород и вызвать Соню, как в дверь постучали, вошел секретарь обкома Приморской области Ковалев, западный сосед Денисова.
— Не знал, стучать ли, — сказал он. — От тебя Артамонов вышел. И без меня, думаю, голову человеку заморочил. А ещё и я возьмусь…
— Входи, входи, Дмитрий Дмитриевич. Садись. У меня голова крепкая. Ее не так легко заморочить.
— Смотря кто за это возьмется! Артамонов все может. Не знаю, как ты, а я, сказать тебе откровенно, его не очень люблю. Ячества в нем много: я, мы, нас, мое, мне!..
— Но дело у него идет здорово, Дмитрий Дмитриевич.
— Идет. Это верно. Вести народ за собой умеет. Ну леший с ним, оставим его при всей славе. Кто чего заслужил, тот то и получает. Исполать ему, болярину именитому. Я, знаешь, зачем к тебе зашел?
В дверь постучали. Появился Лаврентьев.
— А, привет, привет! — Ковалев поздоровался с Лаврентьевым. — Ну вы оба здесь. Тем квалифицированней разговор будет. По нашей области течет река Лада. Сто километров. По вашей области течет река Кудесна. Двести десять километров. Впадает в Ладу. Итого триста десять километров отличного полноводного пути. А как он используется? Так, кое-где. Катеришки местного значения. Баржи. Плоты. Старые пароходишки. Почему не организовать образцовую водную магистраль? Ваша глубинка получит выход к морю. Почти окно в Европу. Я ведь не о вас, в общем-то, пекусь, хотя и вы мне не безразличны. Я о тех ста километрах берегов Лады, которые проходят по нашей области. Пойдут пароходы, поедут туристы, приедут гастролеры — театры, концертные бригады. И так далее, и тому подобное. Энергичнее культура начнет вторгаться в прибрежные села. Какое значение имел в свое время древний водный путь «из варяг в греки»! У нас есть расчеты, есть всякие соображения. — Он вытащил из кармана записную книжку, стал называть цифры.
— Давайте, товарищи, закажем сюда ужин и поговорим на эту тему поосновательнее, — предложил Лаврентьев.
Все согласились, вызвали официантку, назаказывали, кто чего хотел.
— Мне эта идея нравится, —
Они наперебой принялись рисовать перспективы будущего пути из Приморья в Старгород-чину. На Ладе и Кудесне появятся многопалубные быстроходные теплоходы; может быть, и такие, что ходят на подводных крыльях: как рванут — путь в триста километров за четыре часа отмахают. А сейчас железной дорогой, кружными путями вокруг озер и болот, почти сутки едешь. Фантазировали, как ребятишки. Но ведь поначалу все фантазии кажутся ребячьими. А потом оказывается, и под водой плавать человек может, и на Луну ракету отправит, готовясь сам к полету туда. Фантазия сегодня — первый шаг к реальности завтрашнего дня.
Когда принесли еду, принялись закусывать. Ковалев рассказывал смешные истории. Василий Антонович и Лаврентьев от души смеялись.
— Одно беда, — сказал Ковалев к слову. — Возраст, собака, начинает сказываться. Так ещё вот ходишь, здоровяк здоровяком, ногу прочно на землю ставишь. А пришлось недавно, через канавку прыгнул. Этак, знаете, как в былые времена, козликом. А ноги-то того, подогнулись. Чуть носом землю не вспахал. Удивился, огорчился, в раздумья ударился. Вот оно проклятье человеческое — старость, а за ней и… Давайте по рюмке выпьем! В порядке борьбы со старостью.
Официантка принесла графинчик.
— Да, — сказал Лаврентьев. — Как бы все изменилось, если бы и в атом деле можно было придумать обратный ход. Смотри, как в природе, то есть в растительном царстве. Кипит оно весной молодостью. Зреет, вступает в силу летом, дает плоды осенью. А потом… Нет, не умирает. Уходит на покой, до весны. Весной вновь бушует по-молодому, обновленное, возрожденное.
— Ты поэт, Петр Дементьевич, лирик. Но не материалист, — сказал Василий Антонович. — Ты же агроном! Как ты не понимаешь, что не на покой растительное царство уходит к зиме. Оно умирает тоже. Кроме деревьев да многолетников. Но и у тех срок есть. А травы все, цветы… Увы, Петр Дементьевич! Следующей весной не они, а их дети растут и цветут — от корней, из семян, из отростков. Вечного ничего нет, кроме материи. В этом смысле и мы все бессмертны.
— Да, но это не утешает, — сказал Лаврентьев. — Возродиться в виде куста чертополоха!
— А может, розочка из тебя получится? Этакий бутончик! Красотки будут любоваться, пальчики колоть о тебя.
— Вот я вам скажу, если красоток дело коснулось, — заговорил Ковалев. — Ко мне один пришел и говорит: «Мучаюсь, говорит, сомнениями, товарищ секретарь. Разъясните мне, освободит» душу от груза размышлений. Как жить человеку? Можно строить, создавать, всю свою жизнь посвятить людям. Это хорошо?» — «Хорошо, говорю, очень хорошо». — «Вот и я так думаю. А товарищ мой один совсем иначе считает. Он говорит: иди ты со своими стройками, умирать будешь, что вспомнишь? Доменную печь или шагающий экскаватор. А я Дусь своих вспоминать буду, которые меня любили и я которых любил. А это как понимать, товарищ секретарь?» — «Что ж, говорю, и Дуси не плохо. Любовь, дорогой друг, чудесное чувство. Боюсь, что без него и доменных печей не было бы, и шагающих экскаваторов. Ни доменной печью Дусю не заменишь, ни Дусей доменную печь. Как-нибудь уж так, в комплексе рассматривайте все». — «Считаете?» — «Да, считаю». Так что вы думаете? Вчера в ЦК заскочил в обеденный перерыв, кляузу мне показали. Накатал-таки на меня цидулю. Секретарь обкома на моральное-де разложение его ориентировал!