Секретная почта
Шрифт:
В тот день и докторша, и заведующий молочной фермой, и все прочие не торопились проехать по этой дороге. В ожидании выручки пришлось просидеть несколько часов рядом с Бенедиктасом Мажуолисом.
Он угощал меня чаем и только что сорванной антоновкой. Сотрясая сторожку, мимо шли поезда. Пропустив составы и тщательно свернув флажок, Бенедиктас Мажуолис продолжал свою житейскую повесть — одну из сотен тысяч.
2
Тогда тоже была осень, только уже поздняя. Ветер гонял зеленовато-серые, синие,
Западная и северная окраины Литвы вместе с немалой частью Латвии еще томились под разгулом оккупантов.
А Мажуолис занимался своим делом: смолил шпалы, чистил канавы, подвозил гравий и щебенку — простой работяга, с трудом добывавший ломоть хлеба и равнодушный ко всему окружающему. Только изредка поднимал он над лопатой или киркой прикрытые кустистыми бровями глаза. Робкие и неяркие. Все знали его как тихого, незаметного человека. Такие, кажется, избегают рассуждать и даже смотреть на всякого, кто постарше чином или позадиристей тоном. Их гложет беспокойство и неуверенность в самих себе. А судьба их — мутный прочерк: от нее ни следа, ни памяти.
К дорожному рабочему давно уже приглядывался станционный телеграфист. Раз, когда в дежурке не было посторонних, телеграфист торопливо вытащил из кармана скомканную бумажонку и сунул Мажуолису:
— Кто-то обронил… Про рабочих писано. На, возьми! Прочтешь — передай другому.
Мажуолис покосился. Это была одна из напечатанных в Москве литовских листовок, которые в далеком вражеском тылу по ночам разбрасывали самолеты.
— Отвяжись!.. — пугливо и злобно окрысился Мажуолис. — Ничего не желаю ни читать, ни слушать. — И сторож дрожащей рукой скомкал бумажку, швырнул на стол телеграфисту. — Я и грамоту не шибко знаю… — добавил он. — А будешь приставать — коменданту пожалуюсь.
Телеграфист побледнел и торопливо спрятал запретное воззвание. Читателей таких листовок гитлеровцы в последние месяцы войны вешали.
— Дохлая крыса! Трус!.. — процедил он сквозь зубы. — По крайности молчи! Пикнешь — сунем башкой в колодец.
С того раза Мажуолис и телеграфист старались даже не глядеть друг на друга. Издали расходились в разные стороны. Мажуолис не пошел к коменданту. Было ясно — рабочий боится людей в мундирах пуще огня.
3
В конце сорок четвертого немцам приходилось совсем солоно. Со всех сторон надвигалась канонада. В ночном небе нескончаемыми волнами проносились бомбардировщики. На Балтике горели и тонули транспорты.
Раз после обеда прямо из осинника вылез, как барсук, солдат вермахта и робко прокрался в сторожку Мажуолиса. Немец густо зарос седой щетиной, оторванный рукав мундира у него болтался, а отскочившая подошва была прикручена оранжевым телефонным проводом. Солдат держал в руках винтовку, но тихим, охрипшим голосом вежливо попросил воды и хлеба.
Мажуолис привык к непрошеным гостям и знал: лучше не отговариваться, чтобы быстрее отвязаться. Он зачерпнул студеной воды из колодца,
Это был первый чужак, который походил на друга и не поскупился на благодарность. Жалость защемила сердце сторожа. Он повел немца в закут, покопался в сене и достал три яйца.
— Бери, — сказал Мажуолис.
А немец в ответ:
— За всю войну я ни единого человека не убил.
И снова шмыгнул в кусты — куда показал Мажуолис. Оставшись один, сторож принялся разглядывать авторучку. Красивая, черная, блестящая, а перышко сверкает как золотое. Мажуолис попробовал на ногте — чернила есть, действует. Несколько раз отвинчивал и завинчивал головку. Ценная штука! Потом осторожно сунул подарок за образ на стене. В тот день настроение у сторожа было отличное. Он вышел, посвистывая, и стал рубить хворост.
Недавно отточенный топор работал исправно. Со стороны моря ревела басом судовая артиллерия. Высоко в чистом и холодном небе вились белые нити, оставленные самолетами. Мажуолис чувствовал — стремительно надвигается конец войны. Скоро можно будет передохнуть и отоспаться.
Залаяла чужая собака. В ельнике раздались голоса. Мажуолис озабоченно огляделся. Потом, чтоб набраться храбрости, глубоко вздохнул. Но вдруг вспотела шея, сторож провел ладонью по ней…
Из старого ельника вывалились солдаты полевой жандармерии. С длинных поводков рвались два пса, за ними еле поспевали жандармы — потные, запыхавшиеся. С ними вместе бежал офицер и два унтер-офицера, не выпуская из рук пистолетов.
Одна собака ткнулась мордой во влажный лужок, проворно свернула по высокому берегу и нырнула в орешник. Зашуршали, затрещали заросли.
Мажуолис смекнул — пора сматываться…
Прижал топор к ляжке, тихо попятился. Всего три шага, и он скроется за хлевом, оттуда — в лес. Конечно, далеко не убежишь от псов и пуль. Но даже в самой большой беде не надо отчаиваться.
За спиной Мажуолиса кто-то рявкнул:
— Хальт! Хенде хох!
Он обернулся. В него целились из автоматов двое жандармов в стальных касках — видно, отряженные, чтобы оцепить сторожку.
Теперь погибнуть можно было просто и смело: кинуться на них с топором и получить смертельную порцию свинца. Но опять шевельнулась надежда — помереть всегда поспеешь!
Выпустив топор, он поднял руки, косясь на орешник, сквозь который пробирались собаки и гитлеровцы.
Жизнь висела на волоске. Так сказать, без пяти двенадцать. Что принесут эти роковые пять минут?
Первым из кустов вылез офицер. Эполеты были затянуты паутиной, по груди с железным крестом испуганно полз паучок. Радостно улыбаясь, офицер прижимал к себе маленькую рацию, другой немец тащил брезент, с которого сыпалась земля.