Секретная политика Сталина. Исповедь резидента
Шрифт:
– Так, я вас слушаю, – сказал я, приглашая занять место.
– У меня нет товара. Товар принадлежит Ахун-баю, кашгарскому купцу, который давал продавать мне на комиссию. Я – бедная женщина, у меня ребенок. Нечем жить, – говорила она с трудом сквозь рыдания.
– Скажите адрес Ахун-бая, – требовал я.
– Он живет на Урбе, – называет улицу. – Только, ради бога, не сажайте меня в тюрьму.
– Хорошо, я должен проверить ваши показания, но я предупреждаю вас, что за контрабандную торговлю следует три года тюрьмы, и вы их получите, если сказали неправду. А если вы сказали правду, то мы посмотрим, что можно сделать для вас. Сейчас же вы посидите в комендатуре, пока я проверю ваши показания. Через полчаса я, снабженный ордером на обыск, подъехал к ее квартире. Калитка была не заперта, зайдя во двор, я вошел в коридор и увидел направо
Стоя у шипящего примуса, худенькая девочка лет десяти, надев передник матери, что-то размешивала в кастрюле.
– Как тебя зовут, девочка? – спросил я, подойдя ей.
– Ольга, – ответила она, продолжая свое занятие.
– А что ты делаешь, Ольга? – спросил я.
– Мамы нет дома, и я смотрю за обедом, чтобы не пригорел, – ответила она.
– А где твоя мама? – опять задал я вопрос.
– Она ушла в город и придет к обеду. А ты можешь подождать ее, – предложила она, – она скоро придет.
Я смотрел на эту девочку, ожидавшую свою маму к обеду. Мысли роем неслись в голове. Глядя на ее русую головку, я думал: «А что она будет делать, если ее мать не придет к обеду ни сегодня, ни завтра, ни через..?» Я вспомнил, что мне нужно сделать обыск. Но? Как я мог делать обыск, раскидывать в комнатах (и в присутствии этого ребенка, ожидавшего мать к обеду)? Нет, ни за что!
– Нет, Ольга, я пойду, а ты смотри за обедом, – сказал я, гладя ее мягкие, русые волосы.
И в первый раз за всю службу я не выполнил своего долга. Я ушел, не сделав нужного обыска. Я остановился в одном из узких переулков Урбы у обитой жестью калитки и постучал. Через минуту за дверью послышались шаги, и калитка открылась. Передо мной стоял маленького роста смуглый кашгарец, на лице которого при виде меня выразилась жалкая улыбка.
– Вы гражданин Ахун-бай? – спросил я по-русски. Он мотнул головой.
– Я сотрудник ГПУ и имею ордер на производство у вас обыска, – сказал я, перешагнув порог.
– Пожалуйста, – ответил он и начал беспомощно горбиться передо мной. – Только я вас прошу, пожалуйста, делайте все потихоньку, чтобы моя жена не слышала. Она лежит больная.
– А что с ней? – спросил я.
– Она вчера родила мальчика, – ответил он, и на минутку на его лице показалась счастливая улыбка. Я ему не поверил. Наверно, это трюк, чтобы получше запрятать контрабанду. Я пошел вперед и открыл первую дверь. Полутемная комната. Прямо на полу постелена постель, в которой лежит еще молодая женщина с бледным больным лицом. Рядом с ней что-то копошится и издает писк. С другой стороны сидит другой ее ребенок, мальчик лет четырех. Он смотрит на меня своими черными большими глазами, держа палец во рту. Я выскочил из комнаты и закрыл за собой осторожно дверь.
– Слушай, Ахун-бай… – обратился я к кашгарцу, и мы с ним говорили целый час.
В своем кабинете за письменным столом сидел начальник секретно-оперативной части ГПУ Моисей Борисович Гордон. Несмотря на свои 35 лет, он уже до того разжирел, что едва помещается за столом. Его толстое рыхлое лицо и шевелюра сильно напоминают Зиновьева [16] , и он, зная это, старается подражать председателю Коминтерна [17] . Я сидел напротив и докладывал о работе моего отдела.
16
Зиновьев (Апфельбаум) Григорий Евсеевич (1883–1936) – участник революции 1905–1907 гг., избирался членом Петербургского комитета РСДРП. С 1908 г. в эмиграции. 3 апреля 1917 г. вместе с Лениным и другими политэмигрантами возвратился в Петроград. С декабря 1917 г. по март 1926 г. – председатель Петроградского Совета. В годы Гражданской войны – председатель Комитета революционной обороны Петрограда, председатель СНК Петроградской трудовой коммуны, член Реввоенсовета 7-й армии. Инициатор массовых расстрелов офицеров в городе. В 1919–1926 гг. – председатель исполкома Коминтерна. В 1927 г. за оппозиционную деятельность был исключен из ВКП(б), в 1928 г. восстановлен. В последующие годы работал в правлении Центросоюза и в Наркомпросе РСФСР. В 1932 г. вновь был исключен, в 1933 г. опять восстановлен в партии. 6 декабря 1934 г. арестован и в январе 1935 г. приговорен к расстрелу по делу «троцкистско-зиновьевского объединенного центра». В 1988 г. посмертно реабилитирован.
17
Коминтерн (Коммунистический
– Слушай, Агабеков, у тебя происходит что-то странное. Ты сегодня кого-то арестовывал, куда-то ездил с обыском, и в результате ничего. В чем дело? – спросил он.
– Да, я задержал двух контрабандистов, но после допроса решил отпустить, – ответил я.
– Почему? – опять задал он вопрос, подозрительно глядя на меня.
– Потому, что оба они оказались лишь посредниками и у них не было обнаружено никакого товара. Кроме того, я долго говорил с задержанным кашгарцем и в результате завербовал его. Он обещал в течение месяца поймать для нас минимум сорок пудов контрабанды. Наконец, я думаю, что он нам пригодится и для разработки кашгарского шпионажа у нас. Исходя из этих соображений, я решил, что нам полезнее иметь 40 пудов опиума и плюс агента, чем лишнего арестованного в подвале, – ответил я.
– Да, но по закону ты не имел права освобождать их, раз налицо совершенное против государства преступление, – уже нервничая, говорил Гордон.
– Товарищ Гордон, может быть, с точки зрения заговорщиков вы и правы. Но я смотрю на дело иначе. Основной революционный закон – это закон целесообразности. В этом ведь коренная разница между нашими и буржуазными законами. Так нас учила и учит наша партия. Сейчас нам нужна валюта, и я уверен, что мы получили больше пользы от кашгарца, который нам мог бы помогать ловить контрабанду, чем от кашгарца за замком. Впрочем, если вы находите в моих действиях состав преступления, то можете привлечь меня к ответственности. Я же обращусь в комитет партии, – угрожающе добавил я.
Я знал, что Гордон боится партийного комитета, ибо много грязных поступков, мне известных. Кроме того, ведь я был секретарем бюро ячеек ГПУ и членом партийного комитета. Он побоится поднять дело против меня.
– Ну, ладно, дай бог, чтобы ты оказался прав, – сказал он, вздыхая уже примирительным тоном.
Я оказался прав. Благодаря кашгарцу мы обнаружили сотню пудов контрабанды. Он же оказался полезным и в политических делах. Чувство и на этот раз меня не обмануло.
Глава 8. Судебная комедия
Я пришел по вызову заведующего орготделом в областной комитет партии и, постучавшись, вошел к нему в кабинет. Небольшая, хорошо обставленная, но просторная комната. Пыль на креслах, на столе. У одной стены стоит большой книжный шкаф, набитый книгами, журналами, брошюрами. В углу стоймя на древках стоят несколько свернутых знамен, покрытых пылью. Несколько полотнищ с разными лозунгами прибиты к стене. За столом сидит заведующий орготделом Галустян с выделяющейся большой стриженой черной головой. Он рассматривал и подписывал какие-то бумажки.
– А, товарищ Агабеков, садитесь. У меня для вас ответственное поручение, – проговорил он, торопливо делая пометки на бумаге и отодвигая от себя все папки в сторону.
Я, взяв одну из лежащих на столе папирос, закурил и сел.
– Так вот, вы знаете, наверно, о деле Махлина, Мадуева и К°, этих мерзавцев, – начал он.
Я кивнул головой.
– Дело в том, что Махлин и Мадуев – коммунисты, или, вернее, были коммунистами, потому что сейчас партийные билеты у них отобраны. Слухи об их деяниях проникли в рабочую массу и вызывают возмущение. У меня имеется много заявлений на этот счет от наших товарищей-партийцев. Поэтому мы решили их расстрелять не обычным порядком, а предварительно устроить показательный процесс. Нужно показать массам, что советская власть одинаково расправляется с провинившимися коммунистами так же, как и с контрреволюционерами. По нашему предложению ГПУ передало их дело в Верховный Суд, который и будет судить. Председателем суда назначен товарищ Смирнов, вы, наверно, его знаете, а членами суда мы решили назначить вас и одного товарища-женщину из женотдела. Так вот, нужно повести дело так, чтобы массам была ясна их классовая чуждость и приговорить их к расстрелу.