Секретное оружие (сборник)
Шрифт:
Что понесло Гренера из Берлина в Ригу, трудно было понять. В Берлине он высокопарно заявил, что желает находиться на аванпостах германского духа; формально он числился всего лишь начальником громадного госпиталя, фактически был царьком всех лечебных учреждений в оккупированных областях на востоке. Но и находясь на этих аванпостах, он похвалялся, что даже в Риге не прекращает своей научной работы.
Он был самонадеян, сух и сентиментален, любил музыку и цветы и любил, чтобы его считали добрым.
Он никогда не осуждал фашистских зверств, он как бы не слышал ничего ни о массовых расстрелах, ни о лагерях смерти; когда в его присутствии оправдывали жестокость немецких войск или истребление «низших» рас, он становился глухим,
Иногда среди приговоренных к смерти женщин появлялись сотрудники профессора Гренера и забирали у них детей. Самых здоровых и самых красивых… Что тут можно было сказать? Профессор Гренер не мог спасти всех. Красота часто спасала людей, на то она и красота! Слухи о том, что на даче Гренера устроен чуть ли не настоящий детский сад, ходили и среди нацистов, и среди их жертв. Нацисты снисходительно усмехались: старый чудак, прихоть ученого. Матери же детей, взятых у них сотрудниками Гренера, благословляли профессора; возможно, что его имя было последним словом надежды, которое они произносили перед смертью.
Гренер был мне неприятен, уж слишком высоко поднимали его нацисты, но многое я был склонен ему извинить за этих детей, каким бы там он ни был честолюбцем, он все же оправдывал высокое звание врача!
Янковская часто бывала у него и иногда брала меня с собой.
Этот старый журавль был явно к ней неравнодушен; как только Янковская появлялась в его апартаментах, он начинал вышагивать вокруг нее на своих длинных ногах, предлагал ей ликеры и играл для нее на рояле.
Помимо квартиры в городе, Гренеру была отведена большая дача, принадлежавшая в прошлом какому-то латвийскому богачу. Гренер говорил, что дача нужна ему для научной работы. Во всяком случае, он не только пользовался дачей сам, но и устроил там свой детский сад, и эта отдаленная дача действительно была, пожалуй, наилучшим местом для спасенных им сирот.
Я на этой даче не бывал, но Янковская ездила иногда туда вместе с ним. Не знаю, насколько она была близка с Гренером, но, во всяком случае, вела она себя у него как хозяйка.
Сама она жила в гостинице, и ее домашний быт походил на быт небогатой артистки, приехавшей на непродолжительные гастроли; она мало бывала дома, почти не имела вещей, жила так, словно вот-вот соберется и навсегда покинет свое временное обиталище.
Иногда я находил возле ее дверей какого-то смуглого субъекта; в первый раз я не обратил на него внимания: мало ли всевозможных личностей околачивается в гостиничных коридорах; но когда увидел и во второй раз, и в третий, и в четвертый, я спросил Янковскую:
– Что это за тип сторожит у ваших дверей?
– Ах, этот… – Она кивнула, как бы указывая на него сквозь стену. – Это мой чичисбей: он оберегает и меня, и тех, кому я покровительствую.
Ее ответ, как обычно, ничего не объяснил, но, во всяком случае, подтвердил, что у Янковской были какие-то дела и знакомства, о которых я не имел понятия.
Я вообще мало что о ней знал. Я пытался ее расспрашивать, она скупо рассказывала. Отец ее был мелкий помещик, у них в деревне были только дом и сад, больше ничего. Отец кончил Краковский университет, по образованию он был филолог. Он служил в Варшаве учителем. В имение ездил только летом, как на дачу. Мать умерла, когда девочке исполнилось пять лет. От горя отец осмелел, стал всюду ходить, выступать, стал заниматься политикой. Он так много говорил о трудностях жизни, что к нему стали прислушиваться. Принялся писать в газетах. Его стали читать. Он говорил о Польше, как о жене, не позволял сказать о ней ни одного плохого слова. Он был безвреден и привлекал к себе внимание. Такие люди нужны в каждом парламенте. Его выбрали в сейм. Тогда он стал говорить слишком много. Его следовало
Связно о себе Янковская не рассказывала никогда, в жизни ее было много тайн, о которых она предпочитала ничего не говорить, многого она не договаривала, но постепенно, от случая к случаю, от фразы к фразе, я представил себе ее жизнь. Жизнь авантюристки!
Впрочем, это жизнеописание, воссозданное мною по ее рассказам, вызывало у меня некоторые сомнения…
Люди, подобные Янковской, умеют представляться кем угодно! С равным успехом она могла оказаться обруселой англичанкой, ополяченной француженкой или латвийской шведкой.
В тот день, когда события, участником которых мне довелось быть, стали разворачиваться со стремительной быстротой, как в каком-нибудь приключенческом романе, Янковская напомнила мне о моих волосах:
– Вы опять начинаете темнеть, – заметила она. – А вам не следует забывать о своей наружности.
Пришлось, как обычно, прибегнуть к испытанному средству многих неотразимых блондинок.
Когда я высох и порыжел, она пригласила меня поехать к Гренеру.
Выполняя указания Пронина, я никогда не отказывался от таких посещений.
У Гренера собиралось лучшее немецкое общество тогдашней Риги.
На этот раз было не очень много народа. Кто-то играл в карты, кто-то закусывал, сам Гренер то музицировал, то ухаживал за Янковской.
Время проходило спокойно и даже безмятежно. Все держались так, точно такая жизнь будет продолжаться вечно.
Я стоял у рояля, перелистывал ноты и прислушивался к разговорам.
Вдруг в гостиной появился эсэсовский офицер.
Он подошел к хозяину дома и негромко что-то ему сказал.
Гренер побледнел, я это сразу заметил. Он вообще был бледный, желтоватый, его лицо отсвечивало старческой желтизной, и, несмотря на это, он заметно побледнел.
Он как-то судорожно дернулся, приблизился к Янковской, взял за руку, отвел на середину комнаты и что-то прошептал…
Мне показалось, что я разобрал слово «шеф».
Потом Гренер подошел к авиационному генералу, сидевшему за картами, прошептал что-то ему.
Тот немедленно поднялся и, не прощаясь, ничего не объясняя своим партнерам, тотчас пошел из комнаты.
Гренер развел руками и улыбнулся гостям:
– Извините, господа, но меня срочно вызывают к тяжелобольному…
Он всех выпроводил очень скоро.
Мы остались втроем – он, Янковская, я.
Он вежливо обратился к Янковской:
– Вы поедете со мной?
Она утвердительно наклонила голову.
– Я только переоденусь, – сказал он и пошел журавлиным своим шагом прочь из комнаты; через две минуты он появился в синем штатском пальто.
– Что случилось? – спросил я Янковскую, воспользовавшись минутным отсутствием Гренера.