Секреты для посвященных
Шрифт:
— Ах ты, дрянь! Я еще час назад приметил: Чапаев на картинке. Я его по усам запомнил. А сейчас гляжу: опять он! Выходит, за час страницы не перевернула. Дрыхнешь с открытыми глазами. Хоть бы юбку одернула, бесстыдница. Я тебе покажу, как лодыря гонять.
Симе обидно, уже взрослая, седьмой класс, почти невеста, а он лупцует, как маленькую. Вскинулась, глаза сощурила, из них злость так и прыщет… Однако с папашей не поспоришь, он горяч и скор на расправу, на него не наорешь. Сима хнычет, пускает слезу, шмыгает носом и утыкается в учебник.
Если бы не лень, не супротивный характер, была бы Сима девчонка хоть куда. Внешностью
В последний год войны Сима по примеру более старших подруг отписала и отправила на фронт письмецо с приложением кисета, вышитого крестиком. Вскоре пришел ответ, из которого выпало фото молодого красавца со смелым взглядом и бровями вразлет. Сима покрыла фотографию быстрыми поцелуями-укусами — она всегда жадно набрасывалась на все, что приходилось ей по вкусу. Тотчас же сварганила второе письмо, завязалась переписка. Герой-фронтовик настойчиво требовал фотографии. Сима купила в киоске портрет какой-то малоизвестной, но смазливой киноактрисы и вложила в конверт. Портрет вызвал восторг. «Вы, Сима, похожи на какую-то актрису, имени не помню, — писал фронтовик. — Только знайте: вы в сто раз красивее ее». Красавец лейтенант объявил себя Симиным женихом. Она не возражала.
Смерть лейтенанта от вражеской пули поразила Симу будто громом. Получив роковое письмо от его близкого друга, она целый день сидела в неподвижности, иссиня-бледная, простоволосая, руки висят меж колен как плети… Казалось, жизненная сила ушла из нее.
— Что ты, дурочка, так убиваешься, — пробовала увещевать ее мать. — Ты же его вовек не видела, а он тебя. Он вовсе и не тебя любил, а ту, актрису, или не помнишь, чью фотку ему отправила?
Сима молчала. Ей не хотелось расставаться со своим горем. В эти дни она чувствовала себя по-настоящему значительной.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Через пару лет после войны в их квартиру заявился лейтенант с палочкой — друг Симиного «жениха». Прибыл, чтобы выполнить последнее желание товарища, передать его последний привет да трофейную пудреницу, украшенную золотой розой по черному фону. Явился проездом, на день, а остался… нет, не на всю жизнь. На всю жизнь с Симой его не хватило. На десятом году совместной жизни не выдержал вздорного Симиного характера, ее эгоизма, лишавшего его всякой свободы, — она гнала из дому всех его друзей, не терпела родственников. Только и было на всем земном шаре трое достойных — она сама, ее муж и ее сын Вадик, а все остальные — так, шваль… Подальше от них. Своих же душила требовательной, не оставлявшей свободы для роздыха любовью. И мужа, и сына.
Сима осталась одна. То есть не совсем одна — с сыном. Но разве мужа он заменит? Она и всегда-то не любила работать, а тут почувствовала себя нездоровой и вовсе перестала на работу ходить. Ее не волновало, что не выработала стажа, что пенсии не будет. Это не ее дело. Бывший муж, вот кто во всем виноват. Вот он пусть о ней и заботится. А если хочет уморить свою жену и сыночка — его право, Сима возражать не будет. Ляжет и помрет. А он пусть потом всю свою жизнь совестью мучается, если,
— Вам кого? — В полуоткрытую дверь на Вячеслава Грачева глядело бледное старушечье лицо, не вязавшееся с округлыми и гладкими голыми плечами.
— Мне Серафиму Ерофеевну.
— А зачем она вам?
— Хочу побеседовать с ней о сыне, Вадике.
Ответом был пронзительный вскрик:
— А что с ним? Он жив?
— Жив-жив, — заторопился Вячеслав. — Я из журнала. Пишу статью о молодежи. Я вашего сына фотографировал. Может, видели?
— А, да… погодите. Сейчас оденусь.
Продержав Вячеслава на лестнице минут пятнадцать, женщина впустила его внутрь. В ней произошли разительные перемены. Волосы расчесаны и стянуты косынкой, подкрашены глаза и губы. Наряд хотя и не богатый, но чистый, подчеркивающий фигуру. «Привлекательная женщина», — Вячеславу вспомнились слова военкома.
В квартире разруха. Стены ободраны, на полу проплешины, краска слезла, видна серая затоптанная доска. Дверца шкафа — сколько хозяйка ни пихала рукой, та все время распахивалась с противным скрипом, обнажая убогий скарб. Посреди комнаты, на самом видном месте, стоял прислоненный к обеденному столу старый мотороллер с проржавевшим в нескольких местах баком.
— Я по поводу досрочного призыва Вадима в армию.
На лице Серафимы Ерофеевны проблеск мучительной надежды.
— Может, его отпустят?
— Нет, вряд ли. Да вы не волнуйтесь. Он ведь не на войне… Служит где-то на Севере.
— Там холодно, — отозвалась она и зябко передернула плечами, прикрытыми пестрой косынкой.
— Вы знаете, почему его призвали досрочно?
— Это все он, он.
— Кто? Ваш бывший муж?
— Почему бывший? Мы не разведены.
Вячеслав смешался:
— Но мне говорили, что у него другая семья.
В глазах женщины зажегся злой огонь:
— Кто говорил?
— Подруга вашего Вадима, Лера.
— А… эта потаскуха?
— Она мне показалась вполне приличной девушкой.
— Вот вы с ней и гуляйте. А я ему не позволю.
Вячеслав постарался вернуть разговор в прежнее русло:
— Вы не скажете, что побудило вашего бы… вашего мужа ускорить призыв сына в армию?
Она зло расхохоталась:
— А то неясно. Это все она, его наложница, Верка!
— А вы не скажете адрес? Я хотел бы поговорить с отцом Вадима.
Взгляд женщины погас, будто обратился внутрь ее существа. Она советовалась сама с собой.
— Ладно. Адрес дам. Скажите ему: пусть возвращается. Его место здесь. Он там временно!
— Да, да, обязательно скажу, — Вячеслав старался не встречаться глазами с вновь вспыхнувшим взглядом Серафимы Ерофеевны. «Она больная, — подумал он. — Я в ее обществе с трудом пятнадцать минут выдержал. А каково было им — мужу и сыну?»
Вячеслав часто думал о своей матери. Она умерла, когда он был еще ребенком. Но с ним навсегда остался ее образ, как писали раньше, чистый образ. На стене в отцовском кабинете висела фотография молодой белокурой женщины в батистовой кофточке с прошивками. Взгляд задумчивый, улыбка мягкая. Фотография источала мягкий утренний свет, и этот свет отражался в отце, в его нежной и грустной памяти о Маше. Хотя матери не было, она — невидимая — постоянно присутствовала в их доме. Она и теперь определяла нравственный настрой двух осиротелых мужчин — старого и молодого.