Секреты Штази. История знаменитой спецслужбы ГДР
Шрифт:
«Никто не сказал мне, куда меня везут. Езда длилась несколько часов. Наконец машина остановилась. Меня высадили из бокса и завели в подвал большого здания. В камере меня втолкнули в большой бокс. Когда дверь захлопнулась, я огляделся и содрогнулся от отвращения. Там было очень грязно. Матрас на железной койке выглядел еще грязнее. Из потрескавшейся раковины унитаза исходила странная вонь».
В камере не было окна, а свежий воздух поступал лишь через маленькое вентиляционное отверстие.
Сначала Эрдмана пытались сломить тем, что в течение нескольких недель ему не давали спать. Затем семь недель его совсем не выводили на допрос, и единственным, с кем он поддерживал общение, был надзиратель, который
«Сначала я отказывался подписывать протоколы, но меня стали бить по почкам и даже угрожали посадить мою мать в соседнюю камеру, — продолжал Эрдман. Следователь сказал: „Ладно, в конце концов, ты подпишешь все, что угодно!“. И я действительно подписал».
Лишь спустя год после ареста Эрдману сообщили, что его будут судить за преступления, предусмотренные параграфом 160 директивы № 38 Советской Военной Администрации. На закрытом процессе, состоявшемся 1 марта 1954 года, он узнал, что его преступление состояло в «саботаже и фашистской пропаганде, угрожавшей миру». Вместе с ним судили и шестерых его друзей. Его факультетского товарища Хорста Штробеля судили еще раньше и приговорили к шести годам. Теперь ему предъявили еще одно обвинение. У всех шестерых были назначенные судом адвокаты, однако на судебном процессе, продолжавшемся три часа в присутствии судьи и двух «народных заседателей» — сотрудницы отдела соцобеспечения и каменщика, — никто из них не сказал ничего существенного.
Эрдман получил одиннадцать лет каторги, а Штробелю добавили еще пять лет, и в целом его срок потянул тоже на одиннадцать лет. Остальные подсудимые получили сроки от трех с половиной до девяти лет. Адвокаты, по словам Эрдмана, выполняли чисто формальную функцию. Всем ходом процесса из-за кулис управляла Штази, а судья лишь оформлял решения этого органа.
После оглашения приговора председатель суда Гетц Бергер разразился такой тирадой, что всякому слушавшему его невольно приходила в голову мысль, что этот человек, должно быть, набирался опыта у председателя верховного суда нацистской Германии Роланда Фрейслера. Выступления последнего при вынесении смертных приговоров участникам покушения на Адольфа Гитлера в 1944 году принадлежат к одним из самых мрачных страниц в истории германской юстиции.
После процесса Эрдмана отделили от его друзей и поместили в берлинскую тюрьму Руммельсбург, кишевшую клопами. Он очень беспокоился за свою пятидесятисемилетнюю мать и выяснил после своего освобождения, что она ничего не знала об аресте своего сына и суде над ним вплоть до ноября 1954 года. На свои письма президенту ГДР Вильгельму Пику она получала стандартные ответы, что властям не известно, куда девался ее сын.
В сентябре 1954 года Эрдмана и других политзаключенных погрузили на поезд, получивший прозвище «Экспресс Гротеволя». Отто Гротеволь был тогда премьер-министром ГДР. Как и в автозаке, там были крошечные боксы. На своем двухдневном пути этот поезд очень часто останавливался, принимая в свое чрево все новых узников. По прибытии заключенные узнали, что они попали в «Желтую Беду», тюрьму, получившую это прозвище из-за своих выкрашенных в желтый цвет стен и жестокого обращения с узниками. Тюрьма находилась в Баутцене, небольшом городке в двухстах километрах к юго-востоку от Берлина.
После объединения западногерманские власти установили, что в Баутцене умерло около 16 000 заключенных, особенно в первые годы, когда Советы еще осуществляли непосредственный контроль над Восточной Германией. «Мертвецов выносили из камер и бросали в грузовики, — вспоминал Эрдман. — Затем надзиратель
Шесть лет провел Эрдман в Баутцене, в условиях, которые можно сравнить с условиями содержания узников в худших нацистских тюрьмах. После года одиночки его перевели в камеру, рассчитанную на одного включенного, но в которой, однако, сидело три или четыре человека. Бывшему студенту-медику пришлось выносить «парашу». Деревянные ведра сохранились еще со времен кайзера, когда строили эту тюрьму. Они протекали, и часто даже хлорка не могла перебить запах мочи. Несмотря на то, что это была грязная работа, Эрдман считал ее подарком судьбы: «По крайней мере, благодаря ей я хоть на время покидал эту ужасную камеру».
Эрдман неплохо владел английским и французским языком и поэтому его перевели на работу в конструкторское бюро, где он переводил статьи из специализированных западных журналов, включая «Авиэйшн уик» и другие американские издания, посвященные авиации. Это конструкторское бюро действовало под эгидой министерства обороны. Этой самой лучшей в тюрьме работой Эрдман занимался почти два года. Однако ему пришлось оставить ее после того, как один заключенный-стукач донес на него, обвинив его в антикоммунистических высказываниях. После этого Эрдмана отправили на ткацкую фабрику. Ему показалось, что он спустился из рая прямо в ад.
«Мы работали по восемь часов в день без выходных на станках, которые, наверное, сохранились еще чуть ли не с восемнадцатого века, когда их изобрел француз — Жаккард. Рацион заключенных в тюрьмах ГДР был весьма скуден — двадцать две унции черного хлеба № унция повидла и жира. На обед давали почти литр похлебки. Картошку давали только по воскресеньям. Занятые на тяжелых работах получали дополнительные жиры и кусок колбасы. Дважды в день заключенных поили черным эрзац-кофе».
Заключенным, занятым на работах и не имевшим замечаний по поведению, разрешалось два раза в год получать от родственников продовольственные посылки — ко дню своего рождения и на Рождество. Вес посылки не должен был превышать 2,5 килограммам В перечень предметов, запрещенных к пересылке, входили лекарства, туалетные принадлежности, конфеты и табачные изделия. За одиннадцать лет Эрдман получил от матери только четыре посылки, В шестнадцати посылках ему было отказано из-за нарушений режима, по большей части мнимых. Выдавая посылки, надзиратели издевались над заключенными. Так, они могли высыпать сахарный песок на сливочное масло, или вывалить варенье из банки на колбасу.
Несмотря на суровые условия тюрьмы, Эрдман и другие политзаключенные жили в атмосфере братства, которое зиждилось на их общем неприятии коммунизма. Однако все изменилось, когда власти поняли, что их политика перевоспитания узников терпит крах. В 1956 году МГБ, копируя советский опыт, пошло на нововведение: отныне вместе с политзаключенными стали содержать и уголовников, убийц, грабителей, воров и сексуальных извращенцев. «Это стало страшным психологическим испытанием, — вспоминал Эрдман. — До этого мы были братьями по духу. А тут у нас начали воровать вещи, даже те крохи пайка, которые нам удавалось сэкономить. Вскоре мы уже не знали, кто сидит по политической статье. У уголовников не было никакой сознательности, они работали на Штази в качестве стукачей за доппаек или досрочное освобождение. Иногда их доносы бывали чистейшим вымыслом». На основании подобных доносов против Эрдмана были выдвинуты новые обвинения в нарушении тюремного режима.