Секс и ветер
Шрифт:
– Эй, собака! – следом за рукой высунулась бритая голова в темных солнцезащитных очках. – Сюда иди!
– Сам ты собака! – огрызнулся Серый, униженно семеня навстречу.
– На, ешь, - из контейнера, один за другим, посыпались в грязно-снежную придорожную кашу куски нежного мяса, уже остывшего, пахнущего костром, но от этого не менее вкусного.
Серый жадно зачавкал, кося напряженным глазом в сторону водительской двери.
– Ешь спокойно, - звучал голос сверху. – Не бойсь, не обижу.
Через полчаса дверь в сарай простуженно захрипела, впустив Лопуха.
– Серый, - позвал он в темноту. – Ты здесь?
– Здесь, здесь, -
– Выйти, то вышла, - вздохнул Лопух, пристраиваясь поудобнее рядом. – Да только борщ сегодня был какой-то диетический, что ли?
– Вот вы, уважаемый Петр Петрович, - перебил его Серый. – В прошлой жизни, говорите, были физиком?
– Да, милостивый государь, - Лопух зевнул. – Профессором. Преподавал на кафедре в университете.
– А к религии как относились? – прищурил по-ленински глаз Серый.
– А никак, уважаемый Сергей Аполлинарьевич. – Бога-то как не было, так и нет. На том стояла и стоять будет фундаментальная наука.
– А я вот сегодня его встретил, - заурчал, вспоминая, Серый.
– Кого это? – приподнял ухо Лопух.
– Явление мне было, профессор, - Серый мотнул косматой головой. – Второе пришествие, не иначе. Только побрили его, гады!
В ДЕТСТВЕ У МЕНЯ БЫЛ ПАТЕФОН
В детстве у меня был патефон. Он стоял на трюмо в коридоре и Глаша стирала с него пыль фланелевой тряпкой, шурша накрахмаленным фартуком. Патефон заводили на Новый год, когда в гостиной ставили ёлку, украшенную разноцветными шарами и бумажными фигурками животных. Ёлка пахла лесом и зимой. Глаша пахла сдобным тестом. Папа приносил с работы запах карболки и одеколона. Мама собирала в себе все запахи и пахла домом. Нашим домом. Таким, каким он был до прихода тов.Карагандинского. Именно так он представился моему отцу: «Старший следователь тов.Карагандинский» и махнул перед очками корочкой. После его прихода в наш дом я научился многому, чего не умел раньше. Я научился плакать беззвучно, закусив зубами угол подушки с печатью «42-й детдом». Научился падать, закрывая руками лицо от метящих в него ботинок. Научился воровать хлеб из кладовой. Научился бить локтем в зубы и мыском ботинка по коленям. Научился читать, писать и играть в футбол. Это уже потом, когда я выучился на врача и отработал пять лет в сельской глубинке, наш декан разыскал меня и предложил работать в Москве, в Пироговке, как лучшему его ученику. И это уже потом, когда моя дочь Аришка родила нам с Манечкой внука, в 405-ю палату привезли старика по фамилии Карагандинский. Главврач, вызвавший меня в кабинет, многозначительно поблескивал очками говоря, как важен для нашей клиники именно этот пациент. И что звонили с самого верха, доверяя здоровье почетного чекиста такому опытному хирургу, как я. И что, как коммунист, я обязан сделать все возможное и невозможное. Я кивал его очкам, соглашаясь с бременем возложенного на меня доверия, и обещал сделать всё.
– Доктор, вы поможете мне? – старик почти шептал, морщась от боли.
– Поможем, - кивнул я. – Скажите, вы прожили счастливую жизнь?
– Я не понимаю, - он скосил глаза на операционную сестру.
– Думаю, это судьба, тов.Карагандинский, - я повернулся к анестезиологу. – Давайте наркоз.
ВИКТОРИЯ
Тук-тук,
– Сколько мне осталось, доктор?
– Два дня, - вздохнул тот. – Если сейчас же не прооперироваться…
– Нет, спасибо, - она сглотнула комок в горле. – Слишком мало шансов.
– Виктория Владимировна, вы же сама врач, - он попытался взять ее за руку. – И должны понимать, что нужно бороться до последнего.
– Именно поэтому и не хочу, - она отдернула руку. – Не хочу умереть на операционном столе.
– Воля ваша, - обиделся доктор. – Вот здесь подпишите.
На улице пахло перегретым асфальтом и жареной свининой.
«Что делать?» - думала Виктория. – «Нет, не так: что необходимо сделать в первую очередь. А что во вторую, в третью и четвертую, ведь пятой может и не быть. Еще вчера самым важным в ее жизни было то, что соседи сверху невыносимо громко орут по вечерам, а позавчера – подтекающий бачок от унитаза. Лилька еще не хочет учиться - переходный возраст. Боже! Что будет с Лилькой, когда ее не станет? Вот о чем надо было думать. Мефодий, конечно, любит ее, как родную. Но, все-таки, они юридически не родня. Прелести гражданского брака с его независимостью и т.д.. Если бы был жив Серёга. Вот на кого можно было положиться, как на Великую китайскую стену. А как я его любила? По уши, по пятки. Хм, в приговоре врача есть и положительная сторона – скоро встретимся там с Серёгой. Бабушка? Сама на ладан дышит. Сиделку за сиделкой меняем, никто не хочет связываться. А что будет с ней? С бабушкой? Надо позвонить Мефодию. Как-то сказать ему всё. Но как? Он такой инфантильный, так мило боится окружающей его действительности. Творческая натура. Так что же будет с дочерью?»
Водитель тонированного джипа не успел затормозить перед внезапно вынырнувшей из-за припаркованной машины Викторией. Ее ударило капотом, подбросило в воздух и приземлило на тротуар. По инерции, она попыталась подняться, но упала, потеряв сознание.
– Лежи, не дергайся, - бритый наголо мужик нервно крутил руль, непрерывно сигналя. – Щас доедем.
Она прикрыла веки.
– Петрович, я прошу, слышишь, - мужик держал за лацканы халата толстого смешного дядьку в очках. – Я тебя никогда не просил. Сделай все, как надо. И как не надо сделай. Но, чтобы она осталась жива. Понял?
Вика закрыла глаза.
– Как ви себья чувствиете? – голос пробивался издалека, чередуясь с ярким лучом фонарика, бьющим прямо в глаз. – Фрау Фролов?
Вокруг все гудело. Ужасно хотелось пить. Виктория открыла глаза.
– Очнулась? – бритый смочил ее губы влажной салфеткой. – Ну вот и хорошо. Значит, не соврал херр доктор.
– Где я? – прошептала она.
– В самолете, - хохотнул он. – В моём.
– Где Лилька?
– Встречать будет нас во Внуково, - он подмигнул ей. – Выйдешь за меня?
– Вы кто? – Вика попыталась оглядеться.
– Я-то? – бритый поправил галстук. – Зюзин Андрей Филиппович.
– Какой сегодня день? – она приподняла руку.
– Пятый, - он посмотрел на экран мобильного. – Пятый с тех пор, как мы встретились на дороге.
– Не может быть, врач сказал, что мне осталось максимум два дня.
– А-а, - Зюзин улыбнулся. – Это ты насчет неоперабельной опухоли? Так всё, ее нет. Немцы – они знаешь какие? У-у, какие. Удалили ее к едреней фене. Херр доктор сказал, что жить будешь долго и счастливо, но при одном условии…