Секс в кино и литературе

Бейлькин Михаил Меерович

И шрам в паху вновь открылся. Каюта исчезла. Он опять сражался с дикарями в пустыне. Один из них просил пощады, путаясь в словах, но ничего не добился.

Наступила сладостная минута мщения, сладостнее ко­торой не было для них обоих, и когда экстаз перешёл в агонию, руки его обхватили глотку. Никто из них не знал, когда наступит конец, и Лайонел, осознав, что он насту­пил, не испытал ни жалости, ни печали. То было частью кривой, уже долго клонившейся вниз, и не имело ничего общего со смертью. Он вновь согрел его своим теплом, по­целовал сомкнутые веки и накинул цветной платок. Потом опрометью выбежал из каюты на палубу и голый, с семена­ми любви на теле, прыгнул в воду.

Разразился крупный скандал. Большая Восьмёрка сде­лала всё, что могла, но скоро всему кораблю стало извест­но, что британский офицер покончил

с собой после того, как убил мулата. Многие пассажиры содрогнулись от этой новости. Другие старались разнюхать побольше, <…> а доктор, исследовавший труп, заклю­чил, что странгуляция – лишь одно из повреждений, и что Марч – чудовище в человеческом обличии, от которого, слава Богу, избавилась земля. Каюту опечатали для дальнейшего расследования и место, где два мальчика лю­били друг друга, и подарки, которые они дарили друг другу в знак любви, поплыли до Бомбея без них. Ведь Лайонел тоже был ещё мальчик.

Тело его не нашли – кровь на руке быстро привлекла акул. Тело его жертвы поспешно отправили в пучину. На похоронах возникла лёгкая заварушка. Аборигены из числа матросов, непонятно почему, проявили к похоронам инте­рес, и когда труп опустили в море, начался спор. Матросы бились об заклад, в каком направлении он поплывёт. Он поплыл на север – против господствующего течения – и тогда раздались хлопки, и кто-то улыбнулся”.

Миссис Марч была извещена полковником Арбатнотом и леди Мэннинг о том, “что сын её умер в результате несчастногослучая – что бы ни утверждали зло­намеренные языки – Лайонел оступился и упал за борт, когда они стояли на палубе и вели дружескую беседу.Леди Марчпо­благодарила их за добрые слова, но больше ничего не ска­зала.<…>

И больше никогда не упоминала его имени” .

Итак, тело задушенного юноши поплыло против течения к месту гибели его убийцы. Эту выразительную метафору можно истолковать по-всякому: и как иллюстрацию к стихам Бодлера (“И памяти твоей он верен сердцем пленным” ), и как пример роковой силы любви-эроса.Кэросу древние греки относились с опаской, считая его явлением неуправляемым и грозным.Он представлялся им тёмным наваждением, насылаемым богами и часто обрекающим на гибель (такова история Медеи и Ясона). Эллины предпочитали ему менее сильные страсти – филию (любовь–дружбу, взаимную приязнь), сторге (семейную привязанность) и агапе(влечение, лишённое собственно эротического начала).

На самом же деле, метафора Форстера куда изощрённее, многограннее и сложнее.

Недаром Кокос сродни Кармен. Подобно тому, как Хосе, даже убивая цыганку, выполнял её волю, Лайонел в последний миг своей жизни вёл себя в полном соответствии с предвидением и желаниями своего любовника. Существенная разница между Кокосом и Кармен была, однако, в том, что даже своей смертью юноша стремился скрасить своему другу страшные минуты его неминуемой гибели. А в том, что гибель Лайонела наступит в ту же роковую ночь, он не сомневался.

Дело в том, что какими бы самоуговорами не успокаивал себя на палубе Марч, какие бы клятвы себе ни давал, всё было впустую. Молодой человек убеждал себя в ценности военной карьеры, в важности выполнения своего долга первенца перед матерью, уверял себя в том, что принадлежность к привилегированной британской административно-военной касте – единственный критерий успеха в жизни. Между тем, его подсознание отвергало все нравственные самоувещевания, карьеристские намерения и планы женитьбы. Эта раздвоенность повлекла за собой весьма странный поступок Лайонела. Только что он почтительно слушал отеческие советы Арбатнота, одного из “порядочных и надёжных людей”.“Затем что-то сорвалось, и он услышал собственный крик: – Дерьмо проклятое, отстань от человека!

– Х-р-р… Что? Я не расслышал, – сказал озадаченный полковник.

– Ничего сэр, простите, сэр”.

Вернувшись в каюту, Лайонел объявил любовнику об их разрыве. Но в глубине души он отвергал этот свой шаг. Марч уже не верил в нравственную безупречность британского военно-бюрократического клана, в разумность и святость его традиций. Посещение борделей отныне не казалось ему достойным и необходимым занятием офицера; усомнился он и в том, что обретёт счастье в престижном браке с Изабелью. По-иному он взглянул и на мать: “бельмо

в центре сплетённой ею паутины – с цепки­ми нитями, раскинувшимися повсюду. Она не способна понять и простить <…> ощуще­ния, в которых сам он только начал открывать радость”. Глупость наседки сочеталась в ней с сословной спесью и с цепкостью хищницы; “она ничего не понимает, но держит под конт­ролем всё”. Недаром отец возненавидел её и ушёл к туземной женщине. А ведь, весьма вероятно, что и Изабель окажется столь же холодной, чопорной и чёрствой.

Словом, Лайонел предстал перед любовником в смятении и в душевной раздвоенности. Неожиданный укус Кокоса ошеломил его, поверг в мстительную ярость.

Ключом к пониманию программы поведения, запущенной этим неожиданным поступком, служит их давний диалог, который, как это нередко случалось в разговорах с Кокосом, приобрёл мистический оттенок. Друзья обсуждали ранение, полученное Лайонелом во время войны в пустыне. “ Дротик туземца едва не лишил его мужского признака. Едва, но всё же не лишил, и Кокос заявил, что это хорошая приме­та. Некий дервиш, святой человек, сказал ему однажды, будто то, что едва не уничтожило, впоследствии придаёт силу и может быть призвано в час мщения.

– Не вижу смысла в мщении, – промолвил Лайонел.

– О, Лайон, почему же нет, ведь мщение бывает столь сладостным!”

Ошеломляющая выходка любовника всколыхнула чувство яростной мести. Под этим знаком и началась последняя в их жизни половая близость. Разумеется, юный воин мстил не за укус, а за всё то, что ему предшествовало, что сделало Лайонела новым человеком, навсегда утратившим свою былую наивность и безмятежность. “Проклятый Кокос сыграл с ним злую шутку. Он разбудил столько всего, что могло бы спать” . Если бы не он, Марч остался бы в счастливом неведении относительно собственной гомосексуальности, не влюбился бы в парня, да ещё и в туземца. Он так бы и не узнал, что, подобно отцу, относится к числу нестандартных людей, “в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем”. Кокосу удалось то, чего так и не добились дикари, напавшие на него в пустыне, – он погубил его: ведь двери в наивную прежнюю жизнь наглухо захлопнулись перед ним. Но с каждым мигом яростной близости вектор мстительного потенциала менялся. Теперь Лайонел мстил саму себе и губил себя. Ведь любовник пробудил в нём лишь то, что было в нём всегда, хотя до поры дремало. Лайонел помнил, с каким нетерпением и любопытством ждал, когда же, наконец, Кокос совратит его. “И вот корабль вошёл в Средиземное море. Под благоуханным небом <…> лю­бопытство возросло. Выдался замечательный день – впер­вые после суровой непогоды. Кокос высунулся из иллюми­натора, чтобы полюбоваться залитой солнцем скалой Гибралтар. Лайонел, которому тоже хотелось посмотреть, прижался к нему и позволил лёгкую, совсем лёгкую фами­льярность по отношению к своей персоне. Корабль не по­шел ко дну, и небо не разверзлось. Прикосновение вызва­ло лёгкое кружение в голове и во всём теле, в тот вечер он не мог сосредоточиться на бридже, чувствовал смятение, был испуган и одновременно ощущал какую-то силу и всё время поглядывал на звёзды. Кокос, который порой изре­кал нечто мистическое, заявил, что звезды заняли благо­приятное положение и надолго останутся так.Той ночью в каюте появилось шампанское, и он под­дался искушению”.

Со временем выяснилось, что Лайонел пристрастился к однополому сексу не только ради удовольствия, и уж, по крайней мере, не из любопытства. Юноша полюбил своего партнёра, хотя и не понимал этого в полной мере. То, что он простодушно расценивал как заместительную гомосексуальную активность, на деле было “ядерной” девиацией, которая привела к настоящей любви.

Лайонел мстил себе за то, что оказался не так “жесток, безжалостен, эгоистичен и лжив” , а на самом деле не столь душевно независим, как его отец. Юноша всецело подчинялся холодной, расчётливой матери. Никогда не признался бы он в своей гомосексуальности кому бы то ни было и, прежде всего, ей. В отличие от отца, он не мог уйти с тем, кого полюбил. Сознавая, что ему не достаёт мужества начать новую жизнь, Лайонел вдруг понял, что и жить по-прежнему он уже тоже не хочет и не может. Мудрый азиат, включив программу “сладостного мщения”, вызвал феномен, близкий к тому, что в дзен-буддизме называют “сатори”. Правда, в случае Марча речь шла не столько о “просветлении”, сколько о внезапном прозрении. В последние минуты Кокоса, Лайонел не мстил ему; он любил его; они вдвоём уходили из жизни, где их чувству не нашлось места.