Селина. Камышовая кошка
Шрифт:
Я не ханжа, но всегда хотела иметь шубу из лисы. Но всегда либо не то блюдечко, либо не та каёмочка. Я села на всё это и заревела. Погладив меня по голове, она ушла к себе.
– Где мой беленький унитазик? Где моя мягонькая двуспальная кроватка? Где моя электрическая швейная машинка? – шептала я, захлёбываясь слезами.
Хотела шубу, зубки вставить, подбородок подтянуть? Всё есть, а одной ни к чему, похвастать не перед кем! Скромнее надо быть в желаниях, не сидела бы сейчас на краю планеты в одиночестве.
И я ещё громче заревела. А проревевшись, уснула.
– Так и ревёт? – спросила мать, а кормилица, соглашаясь, кивнула.
– Она у меня утром просила по–немецки хлеб, масло, курицу, яйца, – пожаловалась нянька.
– Что? По–немецки? Кто её учит пакостям? Кто учит её непослушанию? – возмутилась мать.
– Она
– Ужас! – мать в недоумении посмотрела на меня спящую.
Утром, как всегда, пришла кормилица и принесла еду – мясо с хлебом.
– Кто мне всё сошьёт? Кто красиво может на меня сшить? – спросила я, показывая на сундук.
– Вы есть, – и достала со дна сундука коробочку с нитками и иголку, которой раньше паруса шили в кино.
А ножницы меня добили. У нас и овец такими не стригут. Я достала сапоги и ботинки, они были очень велики. Кормилица оторвала два куска ткани и намотала на манер портянок. Что сама–то не додумалась? Они ещё болтались немного, но ходить можно. Всю неделю я кроила под руководством кормилицы. Следующие две недели шила. Последний раз я вручную шила в школе на уроках труда. Когда я спала, нянька ходила к матери показывать мои «самошитки». Первым делом я нашила панталон, здесь трусы ещё не носят. Нашила рубашек с рукавами и без. Шуба была безумно велика, и мне пришлось обрезать рукава и подол. Сделала шикарную безрукавку, из рукавов – меховые носки в ботинки, и из подола – шапку с ушками. Из бархата сшила наволочку, а сверху белую. Надоело носом солому ровнять. Мать только головой качала. Сшила два платья из бархата и две юбки вниз. Было относительно прилично. Теперь выйти было не стыдно. Обшила лисью безрукавку парчой, оставив капюшон. Из синего бархата сшила пару брючек. Я хоть и девочка, а от образа Викинга отрываться было нельзя. Мать на это ничего не говорила. Видимо, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не ревело. Нашив себе обновок, напялила их и села пореветь. Реветь тоже расхотелось.
– Домечталась, дура старая, теперь носи – не хочу, – шипела я себе под нос и пыталась пореветь.
Зашла мать и, увидев меня опять зарёванную, сказала:
– Завтра можешь выйти на улицу. Где ты слышала о яйцах, курах, сахаре, соли, масле? Кто тебе об этом говорит? Кормилица? Ты этого не должна знать. Это не говорится в нашем поселении, этого просто нет. Многое ты даже не пробовала, – подняла она мою голову за подбородок, заглядывая мне в глаза.
– Это точно, не кормилица. А кто сказал, не помню. Я сейчас многое не помню. Брат сказал, меня специально могли камнем по голове стукнуть, – увела я разговор в сторону от опасной темы.
– Такого не может быть, ты дочь Конунга, хозяина большого Рода Рыси. Отец просто убьёт каждого поднявшего на тебя руку или на галеры викингам продаст. А это хуже всего. Лучше сразу умереть. У тебя точно ничего не болит? Нянька говорит, ты часто плачешь. Что–то ещё хочешь? – спросила меня мать.
– Рыбки хочу всякой, а лучше солёной, – высказала я свою просьбу почти шёпотом.
– Ты никогда рыбу не ела. Рыбачила, рыбу носила, но никогда не ела, – недоумевала мать.
– Взрослею, наверно. Вкусы меняются, – пожала я плечами.
– Намучились мы с тобой. Думали, навсегда останешься Селиной–Викингом, – сказала мать, уходя.
Выйдя из дома, где жила её дочь, присела на скамью. Невольно вспомнила своё детство и то, что рассказали женщины, жившие с ней всё её детство рядом. Матери она не помнила. Говорили, что отец купил её у охотников, уже порченую. После женских дней на белье взял её и сказал, что, если родит сына, будет жить с ним одним домом, и он объявит её женой. Мать родила её, Хильду, но, как говорят, очень любила свою доченьку, до последних своих дней, больше всех своих четверых сыновей. Как только родился второй ребёнок, девочку выкинули из люльки в общий детский угол. За её жизнь теперь никто не отвечал. И если бы не забота матери, Хильда не выжила бы. Примерно в десять лет девочка и вовсе осталась сиротой. Отца она не интересовала до тех пор, пока не проявилась красота её матери. А мать, как говорят, ушла с охотниками в лес и не вернулась. Сгинула. Помимо неё, у него было ещё пять жён, и все они были не признаны, хоть и рожали сыновей исправно, а девок прятали под рогожкой, не показывая отцу. Вот они и бегали все, сестрички, как волчата. Кто что урвёт, то того и собственность. Драться и ругаться
– Что вы тут делаете, шкурки паршивые? Кто разрешил? – я, зайдя, закрыла дверь на засов и взяла в руки палку.
Лупила, пока не заревели. Только потом их пинками выгнала.
– Ты на улицу сегодня не вышла. Тебя то не загонишь, то не выгонишь, – сказала мать, входя ко мне с рыбой на деревяшке.
– Я выходила и видела, как ты еду готовишь. Почему ты выполняешь эту грязную работу сама? У вас столько рабов. Они могли бы готовить, – начала я мучивший меня разговор.
– Что ты, нельзя! Они перетравят нас, – с ужасом сказала она.
– Неправда, у них есть семьи и детей много. Им есть что терять. А я замёрзла и вернулась в комнату. Тут девки роются в моих вещах, меряют. Пока отлупила, выходить расхотелось.
– Кто разрешил? Кто надоумил? – закричала она, соскакивая в гневе с моего топчана.
– Мамочка, это мои вещи, почему они роются в
них? – вновь стала я оправдываться, со слезами и гневом в голосе.
– Я не о тебе. Кто им позволил входить в комнату дочери Конунга? – возмутилась она.
– Я думала, ты им сказала присматривать за мной, выспрашивать. Они каждый день во время моего заключения у меня отирались, – с огромным удовольствием я их сдала матери.
– Так вот откуда грязь течёт! Вот кто против Конунга дочь настраивает. Вот кто у нас умный и смелый, – и мать, повернувшись, ушла.
2 глава
Утром меня разбудили крики и визги с площади, где вчера мать готовила пищу на костре. Одевшись, я хотела выйти и посмотреть, но не смогла. Я была закрыта. Тогда, поставив на топчан табурет, залезла посмотреть в окно, что происходит. Мне это не понравилось. Посреди площади были вкопаны два столба, к ним привязаны две молодые девки. Они были голые, и их пороли. Мать что–то говорила народу, столпившемуся вокруг девок. Бабы выли вместе с девками. У причала стояли две большие лодки, и как только девок перестали пороть, их тут же забрали мужики в звериных шкурах. Они перерезали верёвки на руках и, перекинув их на плечи, утащили в свои лодки. Тут же ушли.
– Мамочка куда девок забрали? Может, их ещё можно выкупить? – кинулась с вопросами к матери, как только меня открыли.
– Зачем их выкупать? Я их охотникам продала. Очень уж любопытные стали. Я им хотела языки отрезать и руки переломать, а тут и охотники подошли. Зачем товар портить? А выпороть надо было. Тем более товар надо было показать. Я видела, товар понравился, и их за мысом сразу же и покроют. Если девка, стреляют в воздух. Если порченая, бросят там же. Через три дня придёт. Тогда её викингам для баловства продадим. Но родные слышали два выстрела. Будем ждать две лодки убоины и две лодки рыбы по договору за обоих.