Село Городище

Воронкова Любовь Федоровна

Рыжонка домой пришла!

Прошел слух, что возвращается колхозное стадо. Кто-то приехал из города, рассказывал, что видели городищенского пастуха Ефима. Будто бы недалеко от станции отдыхало в лесу стадо, а пастух стоял на дороге, ждал, кто пойдет с огоньком – прикурить, потому что спички у него в дороге вышли.

Говорили, что постарел Ефим, почернел, бородой оброс, а борода рыжая! Видно, повидал муки на дальних дорогах.

Но – говорили, поджидали, посматривали на выгон, а стадо все

не появлялось. Так и перестали говорить. Может, ошиблись люди? Может, то вовсе и не Ефим был?

Да и некогда было много разговаривать. Покос стоял в самом разгаре. Сначала завернули пасмурные дни, хмурилось, моросило. Косари косили, а сушить негде было. А когда выглянуло солнышко да повеял жаркий ветерок, сырого сена было полным-полно. И на лугу и на лесных покосах. Не управлялись ворошить, не управлялись сгребать сухое. Сено с лугов не возили – и не на чем было возить и некуда было возить. Сарая не осталось ни одного. Складывали прямо на месте высокие крутые стога и торопились сложить их, пока хорошая погода.

В эти дни городищенцы забыли, как отдыхают. Даже ребятишкам некогда было поплескаться в реке. Сбегают, проплывут разок – да обратно. А без купанья не выдержишь – жарко, платье прилипает, сенинки, забившись за ворот, колются и щекочут.

Ребят часто посылали уминать стог. Стог сначала низкий, широкий, а потом он делается все уже, все выше… Становится опасно – того и гляди, сорвешься. А когда кто-нибудь – и чаще всего Женька – срывался и летел со стога вверх ногами, то и луг и лес гремели от смеха.

А Трофим по-прежнему один оставался в деревне. Он купался в пруду, выходил иногда на скошенную усадьбу, где Федя пас коз, сидел с ним на бугорке. Бегал на ближнюю стройку – строились Звонковы, Ромашкина семья. Бегал он туда за чурками для игры, за стружками на растопку. Иногда успевал поссориться или даже подраться с маленькой Анютой, которая все хвасталась, что у нее уже настоящий дом есть, а Трофим так и будет всегда жить в соломе.

Далеко от дома Трофим никогда не убегал. Чуть отец позовет его, а уж он тут, уж он слышит и бежит к нему.

Но случился и с Трофимом грех. Убежал он от отца да и забыл о нем до самого вечера.

Это было в полдень. Тихо и безлюдно было в деревне. Даже топоры не стучали – плотники отдыхали в жаркие часы. Плотно лежала пыль на дороге, неподвижно дремали старые березы. Отец уснул в холодке, свесив на руки свою поседевшую голову, а Трофим, разморенный жарой, сидел у пруда, болтал ногами в воде и смотрел, как от его ног бросаются врассыпную круглые черные головастики.

«А что, рыбы головастиков берут или нет? – лениво думал он. – Наверно, берут. Только как его на крючок наткнуть? Наткнешь, а он, пожалуй, лопнет…»

И вдруг в этой жаркой неподвижной тишине Трофиму послышалось, что где-то промычала корова.

«Что это? – насторожился Трофим. – Откуда-то корова забрела…»

Он прислушался. Но

в деревне по-прежнему лежала глубокая тишина. Только жужжал шмель да невидимый жаворонок пел в небе.

«Показалось!» – решил Трофим. И снова начал приглядываться к головастикам: «Вишь, как они тепло любят, так и жмутся к берегу, где сильнее греет. Большие стали, вон и лапочки чуть-чуть показываются».

Тут опять промычала корова, но уже громко, отчетливо, протяжно. А вот и еще одна!.. Трофим встал, оглянулся. Улицу было не видно за шалашом, но Трофим ясно услышал какой-то шум, шелест травы, мягкий топот копыт по заросшей дороге. Трофим выбежал на улицу – и увидел, что в деревню входит стадо.

Впереди шла, покачивая головой, черная корова – рога ухватом, на ребрах клоки бурой, невылинявшей шерсти. За ней, теснясь и толкаясь боками, медленно и тяжело шли коровы и телки – желтые, пестрые, темно-рыжие… Безрогая телочка в белых чулках, пожелтевших и запачканных, все оглядывалась по сторонам, отставала, а потом, словно пугаясь, забивалась в самую середину стада… И вместе с пылью, поднятой копытами, вместе с ревом и мычаньем поплыл над деревней теплый коровий запах…

Трофим не сразу сообразил, чьи это такие исхудалые и запыленные коровы вошли в деревню, и замычали, и заревели на все голоса.

– Дом почуяли, – сказал какой-то мужик, почерневший от загара и заросший бородой. Он шел мимо Трофима, рубаха его была шибко потрепана, одежонка перекинута через плечо, а через другое плечо и через грудь был намотан у него длинный кнут.

«Пастух… – догадался Трофим. – Чей это?»

Но тут перед шалашом остановилась рыжая с белой головой корова и промычала нежно, негромко и каким-то очень знакомым голосом.

– Рыжонка! – вдруг закричал Трофим. – Ой, наша Рыжонка пришла! Наше стадо пришло!

И, не помня себя, Трофим помчался на луг, где бабы ворошили сено.

Он бежал по лугу и кричал:

– Дядя Ефим стадо пригнал! Коровы домой пришли! Наши коровы домой пришли!..

Побросав грабли, бабы сбежались к Трофиму. Все они были красные от загара, осунувшиеся от усталости, но оживленные, обрадованные, с заблестевшими глазами.

Нетерпеливые вопросы со всех сторон посыпались на Трофима:

– Сынок, а моя черная пришла?

– Все пришли или немного?

– А мою комолую не видел, пеструю, безрогую такую?

– А симменталки наши вернулись?

– А телочка там белоногая не бежала?

– А Буян пришел?

Трофим ничего не мог сказать. Он не разглядывал коров. Он и дядю Ефима-то не узнал – такой он стал черный да бородатый.

Молоденькая доярка Паня, Федина сестра, всплескивала руками и все повторяла:

– А я слышу – вроде коровы ревут! Ой, батюшки! Я слышу – вроде коровы! Да так сама себе не верю! Посмотреть бы, моих пригнал или нет!

А подруга ее, Шурка Донцова, дергала за рукав тетю Настасью: