Село Городище

Воронкова Любовь Федоровна

– Приговаривал! А что ж мы не слышали?

– А я шепотом!

– Вот теперь и лошади сыты будут, – негромко сказал Ромашка.

– А как руки болели тогда, – вспомнил Козлик, – даже плечи не разогнешь!

Виктор задумчиво поглядел на ребят, на каждого отдельно. И спросил как бы про себя:

– Болели?

– О, еще как! – тихо сказала Груня.

– «О, еще как»! – засмеялся Женька. – А все, бывало, не сознавалась!

Груня засмеялась тоже:

– А мне и нельзя сознаваться – я ведь бригадир!

– Ты бригадир? – удивился Виктор. –

Как же я до сих пор этого не знал? А ведь я думал, бригадир – Ромашка. Я даже и не спрашивал!

Виктор глядел на Груню и как-то еще не верил. Эта тихая тоненькая девочка несет такую трудную заботу и справляется.

– Но ведь ты же и сама работаешь?

– А как же! Я еще всех больше работать должна. Ведь на бригадира-то все смотрят!

– У вас, значит, и трудовые книжки есть?

– А как же! Конечно, есть. Вот они, со мной. – Груня легонько хлопнула по своему туго набитому карману. – Я их всегда с собой ношу, чтобы тут же, в поле, записывать. А то забуду еще.

– А ну, покажи мне ваши книжки! – Виктор протянул к ней руку. – Покажи, покажи!

Раиса как-то встрепенулась, словно хотела встать между ним и Груней. Но Груня уже отколола булавку, которой был зашпилен карман, и подала Виктору стопочку маленьких учетных книжек:

– Вот. Все здесь!

Виктор не торопясь просмотрел книжки и особенно внимательно просмотрел Раисину книжку, всю перелистал.

Раиса, отвернувшись, молча перебирала пальцами шуршащую овсяную кисть.

Виктор отдал книжки Груне:

– На, убери. Молодец, бригадир!

А потом повернулся к сестре. И никакой ласки, никакой улыбки не было у него в глазах.

– Эх ты, работница! Книжка-то пустая совсем. Хоть бы ты подруг постыдилась.

Раиса не подняла головы, не подняла глаз. Она покраснела до бровей и, закусив губу, резким движением обрывала овсяные зерна.

«Вот тебе! – подумала Груня. – Это тебе за все!»

Но тут же ей стало жалко Раису.

– Вы ее не ругайте, – сказала Груня, – она теперь лучше работает… Она привыкает…

Но Виктор, не взглянув на Раису, сунул руки в карманы и пошел вперед по узенькой белой дорожке.

– Я бы на ее месте сквозь землю провалилась! – шепнула Груне Стенька. – Прямо сквозь землю провалилась бы!

Ребята в молчании гуськом потянулись за Виктором. Раиса шла сзади всех и ни на кого не глядела.

Мечты

Проходили дни, неудержимые, яркие летние дни: солнечные, залитые жарой, полные движения и работы, и тихие, пасмурные, когда отдыхали руки, но осаждали заботы о намокшем сене, о созревающем урожае. А урожай уже стоял у ворот, могучий, веселый и грозный. Хватит ли рук убрать рожь, успеют ли за погоду ухватить яровые, не застигнет ли мороз картошку в поле?

Рук мало, лошадей мало, машин нет – ни жатки, ни веялки.

Но глаза страшат, а руки делают. Хоть

и охал от дум по ночам Грунин отец, однако дела шли своим чередом. Побелела рожь – весь колхоз ушел на жниво. Что дороже хлеба в крестьянском хозяйстве!

А сено оставили на ребятишек. Уж не маленькие, грабли в руках держать умеют – уберут, насколько сил хватит!

И ребятишки убирали. Даже небольшие стожки сами складывали. Рано узнали они, как болят руки и плечи после тяжелых охапок, как от граблей больно вздуваются и лопаются пузыри на ладонях… И ссорились они на работе, и мирились, и пели, и радовались… А иногда и плакали от какой-нибудь беды. Напорет кто-нибудь ногу на вилы, или неустойчивый стог ветром опрокинет, или на пчелу наступит какой-нибудь человек – вот и беда!

А главное – крепко дружили. И ни ссоры, ни драки не вредили этой бесхитростной ребячьей дружбе.

Виктора проводили. Он уехал на девятый день – хотя отпустили его на четырнадцать. Мать плакала, не пускала его:

– Куда ты! Ведь начальники велели тебе отдохнуть – ну и отдохни!

– Я уж отдохнул, мама! – отвечал Виктор. – Отдохнул. Все! Не могу больше. Люди воюют, а я, здоровый бугай, буду дома сидеть?

Дед Мирон утешал тетку Анну:

– Чем скорей фашиста прикончат, тем скорее домой вернется!

– Вернется ли? – плакала тетка Анна.

– Вернусь, мама, вернусь! – отвечал Виктор. – И чего ты плачешь? Что ж, по-твоему, мне за горном в кузне схорониться да сидеть, пока мои товарищи немца бьют?

– Да я не говорю! Кто ж это говорит – схорониться!

Виктор много не разговаривал. Собрал свою котомку, обнял мать, простился с колхозниками и пошел. В этот день он был не такой румяный, как всегда, и улыбки не было на пухлых губах. Уходя, он в последний раз оглянулся на свою мать. Она, обливаясь неудержимыми слезами, неподвижно глядела ему вслед. Он понимал: мать не может не плакать, когда сын уходит из дому, может быть, навсегда.

Ребятишки провожали Виктора до самого шоссе, до того места, где когда-то весной, в грязь и холод, сгружали картошку с машины. Всем было грустно.

– Вы там поскорее с немцем-то! – говорил Женька. – Разбивайте его дотла!

– Разобьем, конечно, – отвечал Виктор. – Вы посмотрите, что делается, ребята! На Брянском фронте наши наступают. Слышали? Упорные наступательные бои! Отборные части немецкой армии разгромлены! Орел взят… Белгород взят… А вы говорите! Уж теперь погнали, так назад не пустим!

– Напиши нам письмо, – попросила Груня.

– Обязательно напиши! – твердо сказал Ромашка.

– Обязательно напишу, ребята! Ну, давайте прощаться. Машина!

По шоссе шла грузовая машина. Виктор поднял руку, машина остановилась. Он живо влез в кузов, помахал рукой:

– До будущего года!

И умчался.

Ребята стояли и глядели вслед до тех пор, пока не улеглась пыль на шоссе. А потом, примолкшие, пошли домой.

Раиса плакала. Груне тоже очень хотелось заплакать, в серых глазах ее так и бегали слезинки.