Сельская учительница
Шрифт:
— Здорово, братец! Телеграмму получил? Добро! Тут, понимаешь ли, вот какая петрушка — дела понавалились… Так что извини, задержусь…
— И слушать не хочу! — донесся до Черкашиной отчетливый голос москвича из телефонной трубки. — Твоя любимая племянница программу составила для милого дяди, а ты… Разговаривать не буду!
Иван Трифонович держал в руках трубку, в которой слышались короткие гудки, потом бережно положил ее и как-то виновато взглянул на Черкашину.
— Вот оно как… Я заказываю Москву, вызываю родного брата, а он, такой-сякой, разговаривать не стал… И что же мне делать? Подскажите, Нина Макаровна.
— Ехать к любимой племяннице, —
— Придется, — согласился он. — А вернусь из отпуска, тогда на бюро мы хорошенько обсудим школьные и другие михайловские дела.
39
«Зина, Солнышко ясное, здравствуй!
Я тебе уже писала, что живу теперь в отцовском доме, вместе с отцом хожу по утрам в школу, вместе с отцом радуюсь нашей большой победе. Да, да, Зиночка, мы победили! Правда, папу как следует пропесочили на нашем открытом партийном собрании. Попало ему и от наших учителей, особенно от историка Назарова…
Однажды я осмелилась спросить у папы:
— Почему с нами нет мамы?
— Это печальная история, — ответил он. — Когда-нибудь мама сама тебе расскажет. Во всем, видимо, виновата война…
Да, Зиночка, если бы война так жестоко не ворвалась в нашу семью, все, наверное, было бы по-другому, я была бы не Валентиной Петровной Майоровой, а Варварой Николаевной Зорич. Когда-то Зоя Александровна вместо «Варя», услышала «Валя», потому что я, как и все маленькие, вместо «р» выговаривала «л». Так и стала я «Валей», «Валентиной». Конечно, теперь имею основания сменить фамилию, вернее, не сменить, а восстановить законную — Зорич! Но понимаешь, подружка, жалко мне расставаться с Майоровой… Славным был человеком тот майор, который спас меня маленькую. Послушай, Зиночка, а что если избрать двойную фамилию: «Зорич-Майорова?» Я знаю, ты сейчас улыбнешься и скажешь: «Ох, непостоянная эта штука — девичья фамилия…» Что бы ни случилось, а я на всю жизнь остаюсь Зорич-Майоровой! Папа тоже согласен. Так что адресуй теперь мне письма Валентине Николаевне Зорич-Майоровой.
Если бы ты знала, Зиночка, какое большое и какое грустное событие произошло в моей жизни — приезжала мама, моя родная мама…
Это было так: пришла от мамы телеграмма. Подрезов дал свою машину, и мы поехали с Сашей Головановым на станцию.
Поезд должен был прийти в девять двадцать утра. Он опоздал на целых четыре минуты! Эти четыре минуты мы стояли с Сашей Головановым на перроне и спорили. Он говорил, что мы сразу узнаем маму, мы даже захватили с собой фотографию, ту, где я с мамой вместе и по которой папа отыскал меня. Но вот подошел поезд. Остановился! Как на грех, из вагонов выходило много пассажиров. Я во все глаза смотрела на женщин, чувствуя, что моему сердцу тесно в груди, не хватало воздуха, точно поднялась я на многокилометровую высоту. Саша Голованов тоже смотрел. Он подбежал к одной черненькой женщине, что-то спросил. Та отрицательно покачала головой. Саша конфузливо извинился — ошибся! И вдруг, ты понимаешь, Зиночка, вдруг останавливается возле меня пожилая женщина в светлом габардиновом пальто, с двумя чемоданами. И смотрит, смотрит на меня. Я на эту пожилую даже не обратила внимания, потому что мама представлялась мне молодой, как на фотографии. Женщина смотрела на меня темными боязливыми глазами и тихо говорила:
— Скажите… скажите…
— Вы Кузьмина? — спросил Саша Голованов.
— Варя! Варенька! — крикнула женщина. Этот крик матери, крик боли и страдания, крик радости и счастья до сих пор стоит в моих ушах, и я никогда не забуду его. Так могут кричать только
— Да ничего особенного. Встретились мать и дочь. Двадцать лет не виделись, считали друг дружку погибшими, — пояснял он, а уж после рассказывал мне, что тогда женщины вокруг нас улыбались, плакали. Саша Голованов уже успел отнести чемоданы в машину. А мы все стояли и стояли с мамой на перроне, не в силах произнести слова, и люди тоже не расходились. Саша Голованов взял нас обеих под руки и повел к машине. И люди шли за нами, они как будто боялись, что мы не сумеем уберечь себя в радости, они будто помогали нам радоваться…
В машине мы сидели вместе с мамой, прижавшись друг к дружке. Мама держала мою руку в своей и смотрела на меня своими темными влажными глазами, повторяя одни и те же слова:
— Варенька, Варенька, как же ты, девочка, без меня была…
Приехали в Михайловку. Саша подкатил к нашему крыльцу, и тут мама спросила:
— Варенька, ты куда думаешь определить меня?
— У нас дома. Папа и мама будут рады. — Я, наверное, не те слова сказала, напрасно назвала Марию Михайловну мамой.
— А в другом месте нельзя? — спросила мама.
— Почему? — удивилась я.
— Так лучше, так нужно, Варенька.
Мы с Сашей отвезли маму к нему домой. Я сказала маме — умывайтесь, отдохните с дороги, а сама побежала домой, чтобы сообщить папе. Он был в школе.
— Не встретили? Не приехала? — всполошилась Мария Михайловна.
— Приехала! Приехала! — ответила я. — Мама у Головановых.
— Зачем же ты отвезла ее к ним, — с упреком сказала Мария Михайловна. — Разве у нас мало места.
— Мама сказала, что так лучше.
— Нет, нет, Валечка, — возразила Мария Михайловна. — Ты накрывай на стол, а я пойду за ней. Мы не можем так…
Пришел папа. Я заметила, что в дом он входил как-то робко, неуверенно, будто это был не его дом. Я, конечно, к нему с радостью — мама приехала! Он не спросил — где она, видимо, догадался. В его глазах я не увидела той радости, какая была у меня. Он был почему-то печален и молчалив. Даже когда Миша спросил, правда ли, что на других планетах есть такие же люди, как мы, папа сердито ответил ему — не знаю.
Марии Михайловны долго не было. Я забеспокоилась и хотела бежать к Саше, чтобы выяснить, что там и почему они не идут. Они пришли вместе…
Мы с тобой, Зиночка, взрослые люди, мы все понимаем, и я понимала состояние папы и мамы. Они были смущены этой встречей, они чувствовали себя неловко, эта неловкость передавалась и мне, их дочери. Только Мария Михайловна была по-хозяйски хлопотливой. Она интересовалась, все ли в порядке было в дороге, какая у них там погода. Но я-то видела, что говорит Мария Михайловна не то, что у нее самой на душе неспокойно. Она сама мать, жена… Ее тревога понятна — муж встретился с первой, и кто знает, что будет. Мне лично хотелось, понимаешь, хотелось, чтобы папа с мамой снова были вместе, и я — рядом. Через столько лет — настоящая семья: отец, мать, ребенок (ребенок — это я). И если бы в ту минуту меня спросили, как быть и что делать, я бы ответила прямо — давайте жить вместе, втроем, одной семьей… А как же Мария Михайловна с Мишей? — подумалось мне.