Сельский врач
Шрифт:
— Как вы спите, милый мой мальчик? — спросил его Бенаси.
— Хорошо, сударь.
— Покажите-ка мне колени, засучите панталоны.
Адриен, краснея, развязал подвязки, и доктор тщательно ощупал его колено.
— Так, так! А ну-ка, скажите что-нибудь, крикните, да погромче!
Адриен крикнул.
— Довольно. Дайте-ка сюда руки...
Юноша протянул вялые, белые, словно у женщины, руки с голубоватыми жилками.
— Как называется школа, в которой вы учились в Париже?
— Лицей Людовика Четырнадцатого.
— Не читал ли вам директор по ночам требник?
— Читал, сударь.
— Значит, вы не сразу засыпали?
Адриен промолчал, и Женеста сказал доктору:
— Директор у них священник, весьма достойный человек; он сам посоветовал мне взять из лицея моего маленького воина из-за слабого здоровья.
— Что ж, — отвечал Бенаси, погружая ясный взгляд свой в неспокойные глаза Адриена. — Мы его вылечим. Сделаем из него настоящего мужчину. Жить будем, как два приятеля, дружок! Ложиться спать будем рано, вставать тоже рано. Я научу вашего сына ездить верхом, майор. Месяца два полечим его желудок, есть он будет только молочную пищу; а потом я достану для него право на ношение оружия, разрешение на охоту, передам мальчика Бютифе, и они вдвоем начнут охотиться на серн.
Лицо Женеста прояснялось с каждым словом врача.
— Пойдемте завтракать. Нашей хозяюшке не терпится увидеть вас, — сказал Бенаси, ласково потрепав Адриена по щеке.
— У него, значит, нет чахотки? — спросил Женеста, взяв врача под руку и отводя в сторону.
— Нет и намека.
— Так что же с ним?
— Э, да просто он в переходном возрасте, вот и все, — ответил врач.
На пороге появилась Могильщица, и Женеста удивился, увидев ее простой, но изящный наряд. Не вчерашняя крестьяночка, а грациозная парижанка, одетая со вкусом, бросила на него неотразимый взгляд. Офицер отвел глаза и посмотрел на ореховый стол, не покрытый скатертью, зато навощенный с таким старанием, что он блестел, будто отполированный; на нем виднелись деревенские яства: яйца, масло, пирог и душистая горная земляника. Девушка украсила комнату цветами — это говорило о том, что сегодня у нее праздник. И офицеру невольно захотелось стать хозяином этого уютного домика, этой лужайки, он взглянул на крестьянку с надеждою и сомнением и перевел взгляд на Адриена, которого девушка усердно потчевала, чтобы скрыть свое смущение.
— А знаете ли вы, майор, — сказал Бенаси, — какою ценой вы добились здесь гостеприимства? Вам придется рассказать моей питомице какой-нибудь случай из военной жизни.
— Пусть господин офицер сначала спокойно позавтракает, а уж когда он выпьет кофе...
— Конечно, расскажу, и охотно, — ответил Женеста. — Однако ставлю условие: вы тоже расскажете нам о каком-нибудь приключении из своей жизни.
— Право, сударь, со мной никогда ничего не приключалось... Ничего такого, о чем бы стоило рассказывать, — отвечала она, зардевшись. — Не хотите ли еще кусочек пирога, дружок? — спросила она Адриена, заметив, что у него пустая тарелка.
— Хочу, мадмуазель.
— Пирог превкусный, — заметил Женеста.
— А вот увидите, какой у нее кофе со сливками! — воскликнул Бенаси.
— Я бы ему предпочел рассказ нашей прелестной хозяюшки.
— Не так приступаете к делу, Женеста, — сказал врач. — Знаешь, милая моя девочка, — продолжал он, обращаясь к Могильщице и пожимая ей руку, — у этого офицера под суровой внешностью скрывается добрейшее сердце, и тебе нечего стесняться. Хочешь, говори, хочешь — нет, дело твое. Бедная моя детка, выслушать и понять тебя могут только три человека на свете — вот они перед тобою. Расскажи-ка нам, были ли у тебя прежде сердечные привязанности, но не думай, мы не собираемся выведывать теперешние твои тайны.
— Вот Мариетта принесла кофе, — отвечала девушка, — вы позавтракаете, и я охотно расскажу вам о своих сердечных делах. А вы, господин офицер, не забудете своего обещания? — прибавила она, посмотрев на Женеста с милым задором.
— Как можно, мадмуазель, — почтительно склонившись, ответил офицер.
— В шестнадцать лет я часто прихварывала, — так начала свой рассказ девушка, — и все же мне приходилось бродить по савойским дорогам и просить милостыню. На ночлег я отправлялась в Эшель и спала в хлеву на соломе. Приют мне давал хозяин постоялого двора; сам он был человек предобрый, а вот его жена невзлюбила меня и всегда бранила. И как же это меня обижало, ведь я хоть и была нищенкой, а вела себя хорошо, утром и вечером молилась, не воровала, жила по заповедям божьим, а подаяния просила, потому что ничего не умела делать, хворала и силы у меня не было не только мотыгой работать, но даже нитки сучить. И вот прогнали меня с постоялого двора — из-за собаки. С самой колыбели не видела я ласки, жила без родных, без друзей, без радости. Покойная бабушка Морен вырастила меня, много мне добра сделала, но не помню, приголубила ли она меня хоть разок, да и некогда ей было: старушка работала в поле за мужчину; бывало, пожалеет меня и тут же ложкой — хлоп по рукам, если я уж очень рьяно набрасывалась на похлебку, — ели-то мы из одной плошки. Бедненькая бабушка Морен! Нет дня, чтобы я не помянула ее в своих молитвах. Дал бы милосердный бог, чтобы ей на небе жилось получше, чем на земле, а главное — чтоб постель была поудобней; она всегда жаловалась, что очень уж жестко ей спать, да и спали-то мы вместе. Так вот, вы и представить себе не можете, до чего обидны брань, окрики и злые взгляды, от них сердцу бывает больнее, чем от удара ножом. Я знавала стариков-нищих, которые уже обтерпелись; но я-то не была создана для того, чтобы побираться. Как услышу: «Не подаем», так и заплачу. С каждым вечером все тяжелее и тяжелее становилось у меня на душе; утешение находила я только в молитвах. На всем божьем свете не было никого, кому бы я могла излить свое горе. Одно синее небо было мне другом. Увижу, бывало, что небо синее-пресинее, и радуюсь. Ветер разгонит тучи, я заберусь в укромное местечко среди скал, лягу, гляжу на небо. И воображаю себя важной дамой. До того досмотрюсь, бывало, что покажется мне, будто я плаваю в этой синеве; перенесусь мыслью туда, в небеса, и будто становлюсь еще легче, как пушинку, меня уносит вверх, все выше, выше. А привязанности вот у меня какие были. Однажды собака на постоялом дворе принесла щеночка, такого славненького, беленького, с черными пятнышками на лапах: как сейчас вижу моего ангелочка! Только песик и смотрел на меня ласково; я припрятывала для него лакомые кусочки; он узнавал меня, по вечерам встречал, не стыдился моих лохмотьев, ластился, лизал мне ноги; а в глазенках у него было столько доброты, столько ласки, что посмотрю я на него, заплачу и скажу: «Один ты на всем свете и любишь меня». Зимой он спал, свернувшись у меня в ногах. Когда его били, мне словно самой
— Уважаемый господин Монсо, мне хотелось скопить денег за год, чтобы купить у вас щенка. Да вот что — пока ваша жена совсем не забрала его себе, хоть он ей и ни к чему, уступите мне собачку за двадцать франков, возьмите их, вот деньги.
— Что ты, девочка, не нужны мне твои двадцать франков. Боже избави меня тянуть деньги с бедняков! Возьми себе собаку. А если жена раскричится, ступай отсюда.
И накинулась же она на него из-за собаки... Господи, расшумелась так, будто в доме начался пожар! Подумайте, что она сделала! Увидела, как щенок ко мне привязан, поняла, что никогда ей этого не добиться, взяла и отравила его. Бедный песик умер у меня на руках; я горевала, будто сыночка похоронила. Сколько слез пролила над его могилкой под елью. Уселась возле нее и думаю: видно, суждено мне быть одинокой, никогда не знать мне счастья, нет у меня никого близкого на всем свете, и никто уж не посмотрит на меня любящим взглядом. Словом, всю ночь я просидела там, под открытым небом, молилась богу, чтобы он надо мной сжалился. А когда я вышла на дорогу, то увидела безрукого нищего, мальчугана лет десяти. «Милосердный бог услышал меня, — подумала я. — Ведь я еще никогда так не молилась ему, как нынешней ночью. Буду заботиться о бедненьком калеке, как родная мать; вместе будем просить милостыню, вместе больше соберем; пожалуй, ради него я стану посмелей». Мальчик сначала как будто был доволен, да и как не быть довольным: я исполняла все его желания, отдавала ему лучшие кусочки, в рабу его превратилась, а он меня мучил, но лучше уж мучиться, чем жить одиноко. И вот дрянной мальчишка пронюхал о тех двадцати франках, которыми я за песика хотела заплатить, умудрился распороть мой поясок и украл золотую монету. Я хотела на нее заказать обедни. Подумать только, безрукий, а вор! Как же тут не ужасаться! После его поступка жизнь мне совсем опостылела. Выходило так: стоит мне полюбить кого-нибудь, и все идет прахом! Как-то вижу, по Эшельской дороге едет в гору нарядная коляска, а в ней сидит барышня, такая красотка — прямо дева Мария; с ней молодой человек — точь-в-точь она. Он бросил мне серебряное экю и сказал девушке:
— Посмотри, какая хорошенькая!
Один вы, господин Бенаси, поймете, как эта похвала обрадовала меня, ведь никогда я таких слов не слышала; а лучше бы проезжий не бросал мне денег. Не знаю, что со мной случилось; видно, его слова вскружили мне голову, только я побежала напрямик по горным тропкам и очутилась на Эшельском кряже гораздо раньше проезжих; коляска их еле-еле поднималась в гору. Еще разок увидела я молодого человека, он удивился, а я так была рада, что сердце у меня чуть из груди не выскочило; сама не пойму, отчего меня так влекло к нему. Едва он меня узнал, как я бросилась бежать дальше, мне казалось, что они непременно остановятся полюбоваться водопадом Куз; добралась я туда, притаилась под придорожными ореховыми деревьями, а когда проезжие вышли из коляски и снова увидели, что я тут как тут, то стали меня расспрашивать — видно, приняли долю мою близко к сердцу. В жизни я еще не слыхала таких ласковых голосов, как у красавца путешественника и у его сестры; я уверена — она была ему сестрою. Весь год я их вспоминала, все надеялась, что они вернутся. Жизни не пожалела бы, только бы еще разок посмотреть на того самого путешественника, так он мне понравился. И до тех пор, пока я не познакомилась с господином Бенаси, больше никаких событий в моей жизни не было; ведь в тот раз, когда хозяйка выгнала меня за то, что я примерила ее противное бальное платье, я пожалела ее и простила ей, вот и все. По правде говоря, я-то знаю, и вы можете мне поверить на слово, что я гораздо лучше ее, хоть она и графиня.
— Видите, господь бог все-таки пришел вам на помощь, — заметил Женеста после недолгого молчания, — ведь вам здесь живется привольно, как рыбе в воде.
При этих словах девушка бросила на врача взгляд, полный горячей благодарности.
— Эх, хотелось бы мне разбогатеть! — воскликнул офицер.
Воцарилось глубокое молчание.
— А ведь вы обещали мне рассказать что-нибудь, — вдруг вкрадчиво сказала девушка.
— И расскажу, — ответил Женеста. — Накануне битвы под Фридландом, — начал он помолчав, — ездил я с поручением к генералу Даву; возвращаюсь на свой бивуак и за поворотом дороги лицом к лицу сталкиваюсь с императором. Смотрит на меня Наполеон и говорит:
— Ты — капитан Женеста?
— Так точно, ваше величество.
— Был в Египте?
— Так точно, ваше величество.
— Ты этой дорогой больше не езди, — говорит он, — сверни вон там, налево: гораздо скорее попадешь к себе в дивизию.
Вы не представляете даже, с какой добротою подал мне совет император, а ведь у самого дел было по горло — он объезжал местность, знакомился с полем битвы. Рассказываю об этом случае, чтобы вы видели, какая у него была память и что меня он в лицо знал. В тысяча восемьсот пятнадцатом году я принес присягу. Не числись за мной этого греха, пожалуй, был бы я теперь полковником; да ведь я и не думал изменять Бурбонам: в ту пору главное для меня дело было — защита Франции. Стал я командовать гренадерским эскадроном императорской гвардии, и хоть рана моя еще ныла, однако же я изрядно поработал саблей в битве при Ватерлоо. А когда все было кончено, я сопровождал Наполеона в Париж. Он отправился в Рошфор [15] ; и я за ним, несмотря на его приказ. Рад был, что довелось мне охранять его от бед, какие могли стрястись с ним в пути. Вышел он прогуляться на берег моря и увидел, что я стою на посту, шагах в десяти от него. Он подошел ко мне, спросил:
15
«Он отправился в Рошфор...» — В 1815 г., после поражения под Ватерлоо и отречения, Наполеон отправился в Рошфор и там отдал себя в руки англичан на борту английского военного корабля «Беллерофонт».