Сельва не любит чужих
Шрифт:
Крис, честно говоря, не знал в точности, бывают ли вообще зимы на Валькирии, и вовсе не собирался засиживаться здесь до зимы, но все равно был уверен, что поступает правильно. Ведь три дня назад Нюнечка, краснея, призналась, что любит его, и они стали мужем и женой, хотя пока что и невенчанными, но это же всего лишь формальность, ничего не значащая, если двое по-настоящему любят друг друга… И разве его Нюнечка не заслужила такого свадебного подарка, прелестного и совсем не дешевого?
За прошедший месяц Крис открыл в Нюнечке не только несчастную девочку, но и удивительного человека – цельного, твердого, не умеющего прощать зла и жестокости. Когда злобная извергиня-мать появляется под окнами «Денди» – а это
Черт побери, скорее бы уже пришел этот проклятый рейсовик! Какого хрена он задерживается? И почему никто не может дать по этому поводу хоть сколько-нибудь убедительные разъяснения? Даже чины из планетарной Администрации на все вопросы о причинах опоздания рейсовика пожимают плечами, говорят, что не в курсе и (юрист Руби может довериться своему чутью), как ни странно, кажется, не лгут…
Руби-младшему уже люто осточертела эта планета, этот город, эта завывающая под окнами Людмила Александровна. Он все больше и больше завидовал профессору Баканурски, счастливцу, улетевшему месяц назад. Теперь Анатоль Грегуарович, веселый и довольный, гуляет по тенистым аллеям под руку с анонимным меценатом и рассуждает о народном творчестве, а он, Кристофер Руби-младший, застрял в этом болоте, да еще и с женой! А кредов на карте день ото дня становится отнюдь не больше, а, к сожалению, все меньше и меньше, и гонорар, уже переведенный на его счет, никак не получить, потому что отделения «ССХ-Банка» на Валькирии нет, и если вдруг…
– Дру-уг, – простонал кто-то у самых ног. – Дру-уг…
Крис вздрогнул.
Задумавшись, он едва не наступил на птицу.
Большая белая птица лежала на обочине дороги, ведущей к барахолке. Широкое крыло, испачканное серой пылью, распласталось по земле, другое было смято, изломано, и на грудке, окрашивая перья в алое, расползалось кровавое пятно. Птица умирала, это стало ясно с первого же взгляда. Как и то, что раньше она лежала поперек дороги и некто, не имеющий сердца, отшвырнул ее прочь пинком, вместо того чтобы нагнуться, поднять и перенести на мягкую траву…
– Дру-уг… – всхлипнула птица.
Оранжево-черный глаз ее медленно затягивала мутная пелена, а вокруг, смятые и окровавленные, валялись листки бумаги – много, несколько десятков, а может быть, и вся сотня, и даже иностранцу легко было понять, что это не какая-нибудь макулатура, а самые настоящие бюллетени для голосования, подписанные и заверенные круглой печатью.
– Друг, меня достали. Мне уже не помочь, – птица, видимо собрав остатки сил, произнесла это громко и отчетливо. – Всем, что для тебя свято, заклинаю: когда вернешься в город, передай нашим, – тускнеющий взгляд неотрывно впился в серый берет Криса, – Джонатан Ливингстон исполнил свой долг до конца…
Клюв птицы бессильно ткнулся в пыль.
Крис обнажил голову. И попытался припомнить какую-нибудь приличествующую случаю молитву. Но не сумел. Несмотря на все старания фру Карлсон, ей так и не удалось сделать его примерным прихожанином.
Пришлось сказать от себя.
Всего лишь несколько слов. Не больше. Простых и безыскусных, зато от души.
О том, что он не был знаком с покойной и понятия не имел, к кому из тех, кто стреляет в городе, обращены ее прощальные слова. Но когда наступит время, он, Кристофер Руби-младший, хотел бы встретить свой час так же достойно и уйти столь же красиво, как эта белая птица с маленькой черной отметиной на хвосте. И во имя чего бы ни шла она в свой последний полет,
А когда он умолк, не зная, чем завершить прощание, обрывок молитвы сам собою пришел ему на ум.
– Разве я пожелаю себе судьей кого-либо, кроме Аллаха? [50] – нараспев вымолвил Крис Руби и решительно натянул берет на голову.
Для птицы он сделал все, что мог.
Теперь следовало поторопиться: шубки из меха мраморного леопардика на воскресной барахолке попадаются нечасто и расходятся мгновенно, невзирая на совершенно чудовищную по масштабам Валькирии цену.
50
Коран. Сура «Скот», аят 114.
Идти до толкучки было минут пятнадцать, не больше. Ускорив шаг, можно бы упариться и за десять. Не возникни на пути троица, стоявшая ранее поодаль, с ухмылками наблюдая за похоронным обрядом.
– А птичку-то жалко, – не опасаясь показаться банальным, сказал лысый как колено здоровяк, вразвалочку приближаясь к Крису. – Верно говорю, пацаны?
– Жалко птичку, жалко, – подтвердили личности помоложе, куда менее внушительные с виду.
Лысый остановился в полушаге. Дыхнул в лицо луковым перегаром.
– Ну чё, шеф? Разговор есть.
– Exscuse me, I don't understand, [51] – попытался применить испытанный метод Крис. – Я есть иностранец.
– Да хоть полировщик, нам-то что… Делиться добром будешь или как?
Желая увериться, что понят правильно, громила потер щепотью, а затем прижал большой палец к ладони.
– Понимай сам, командир. Проход на рынок у нас не бесплатный. Это будет раз, – теперь был загнут указательный палец. – И птичку нашу, валькирийскую, заделал вмокрую, это будет два…
51
Простите, не понял (англ.).
– I don't…
– Shut up! [52]
Лысый, оказывается, был не так уж прост. Лицо его придвинулось вплотную и луковая вонь, бьющая изо рта, стала совершенно невыносимой.
– Fuck you, припоцок. Бабки гони!
Поросшая рыжим пушком лапища нагло потянулась к кред-карте, выглядывающей из нагрудного кармана.
И в этом заключалась его ошибка. Но не было рядом никого, кто мог бы предупредить лысого. А сам он, на беду свою, никогда не бывал в Семьсот Восьмом квартале Кокорико-сити и ничего не слышали о парне по прозвищу Безумный Крест.
52
Заткнись! (англ.)
Имейся в его крупной плешивой башке хоть сколько-то разума, он мог бы еще разминуться с неприятностями, потому что Кристофер Руби-младший был по натуре неагрессивен и к тому же чтил наставление гере Карлсона: никогда не бить без нужды тех, кто слабее.
– Не борзей, фраер захарчеванный, – ответил юрист, изо всех сил пытаясь сдерживать себя и гордясь тем, что это у него получается. – Быстро кончил базлать, и канай отсюда по компасу, понял, вафёл?
Верзила нахмурился. Как и положено пахану, он умел чуять, на кого наехал, и ситуация ему не нравилась. Но он не мог отступить на глазах братков, не рискуя авторитетом, и не желал уважать правила, принятые в общении между людьми. Следовательно, не мог он и считаться человеком. Как и его «шестерки». Вот давешние патрульные, те – могли. И боевики из подворотни – тоже. А эти – нет.