Сельва умеет ждать
Шрифт:
Да все как-то руки не доходили.
…Остановились так внезапно, что Петю занесло юзом.
– Нам что, сюда? – подозрительно спросил он, потирая ушибленное об ребе плечо. – Вы уверены?
Раскуроченные, донельзя щербатые ступени винтовой лестницы вели в подвал, к обшарпанной двери, украшенной невыводимой, темной от вековых непогод резной надписью «Spartacus panvictoris vir est!», [47] крайне неприличным символом и ослепительно отполированной доской, конечно, не золотой, но такой тяжелой, что любой приемщик цветных металлов не глядя отслюнил бы за нее кредов восемь,
47
«Спартак – чемпион!» (лат.)
Доска Петю, однако, не заинтересовала. Слишком массивными болтами была прикручена она к двери, а ночью Пети здесь уже не будет. К тому же любимая универсальная отвертка осталась где-то в прошлой жизни, той, из которой он сейчас мчался в курьерском темпе, успев лишь оставить Галке записку «Жди меня, и я вернусь», составленную, в предвидении неизбежной перлюстрации, [48] на языке солнечной Арбузии.
Рулимый железной дланью законоучителя, Петя вплыл в сырой, круто пропахший разнообразнейшими миазмами полумрак подвала.
48
Автор убежден, что читатель не нуждается в переводе.
И был остановлен окриком:
– Стой, стрелять буду!
На подобные реплики Петя реагировал однозначно.
Спустя какое-то время, когда рав Ишайя, к счастью, успевший ухватить ведомого за штиблеты, с натугой выдернул его из стенки, уже наполовину впитавшей в себя его высочество Шпицля, он же Адольф фон Гикльшрубер, Петины глаза, немного привыкшие к сумраку, узрели вереницу полосатых столбов, уходящих в бесконечную даль, к мохнатому, скорее всего хвойному лесу, и крестьянские дроги, неспешно держащие путь на закат.
Никто никуда не стрелял.
Просто рав Ишайя имел беседу со строгой, неприступно окутанной оренбургским пуховым платком бабулькой при швабре с примкнутым трехгранным багинетом.
– Это со мной! – отдавалось в кулуарах.
– А он, часом, не господин Марк-Издекюстин будет, батюшка? – опасливо понижая фальцет, интересовалась старушка, сверяясь с длинным, вволю захватанным реестром. – А то господина Марк-Издекюстина пущать никак не велено. Вы уж меня, старую, не подведите под монастырь.
– Обижаете, Гита Самойловна, – снисходительно ответствовал рав. – Вэллс его фамилия, не видите разве?
– Ох-ти! – Божий одуванчик всплеснул лапками; швабра с грохотом обрушилась на пол, вздыбив из трещин заспанную моль. – Приехали все же! Не забыли! – До сих пор неразборчивые под сенью платка глазки вспыхнули лукавым прищуром, фальцетик обернулся тенорком, рассыпая по помещению бисер милой картавинки. – Г'ада, аг'хиг'ада, my dearest Gerberth! Проходите, батенька, что ж вы на пороге-то застыли, во мгле? – Бисер сменился полновесными бильярдными шарами. – А! Уж! Наш– то! Как! Рад! Будет!
Коротко простучав костяшкой указательного пальца в стену, Гита Самойловна отвесила посетителям щедрый земной поклон, завершив коий, деловито спросила:
– Бердышок-то возьмете, али как тогда?
– Не впервой, прорвемся, – вспушивая пейсы, отозвался
И оказался почти не прав.
Сквозь то, где они попали, [49] безоружным прорваться было непросто.
Крохотный, неприятно многогранный казематик потрескивал по швам, готовый вот-вот лопнуть от натуги, и в сивых клубах забористого человечьего духа бродили, обругивая друг дружку и перепихиваясь локтями, до последнего предела взвинченные, агрессивно-послушные тени.
49
Sapienti sat (Л. В.).
– …А он мне и говорит: оставь надежду, – вылетело навстречу вошедшим из глубины каземата. – А как я ее оставлю, если она у меня парализованная?..
И стало тихо.
На Петю не раз смотрели с ненавистью. Но так – ни разу.
– Спокойно, граждане, спокойно! – Рав раскинул руки широким крестом. – Нам пока что не туда.
На смену ненависти пришла неприязнь, подслащенная намеком на возможность симпатии.
Буром пролагая себе дорогу, из мешанины вытолкнулся крепкий чернобровый дед в соломенном брыле и чудовищном иконостасе орденов на расшитой петушками косоворотке. Затмевая «Муфлона» трех степеней и прочую дребедень, где-то на уровне объемистого живота сиял и переливался бомборджийский «Борз-ой-Борз» с мечами и бантом.
Петя пустил слюнку.
– Не куда? – Рык у ветерана был уникальный, генерал-полковничий, а то даже и старшинский. – Не к мастеру? Не к бухгалтеру? Не к паспортисту? Смотреть в глаза, отвечать не раздумывая!
– Лично мы по вопросу натурализации, – смиренно поведал рав.
Месиво жалостливо вздохнуло. Возможность симпатии реализовалась.
– Сурьезный ты мужик, смотрю, хоть и поп, – уважительно крякнул орденоносный дедок. – Ну, давай, может, и обломится…
– Как же, обломится! – сварливо взвизгнуло нутро каземата. – У них там что ни день, то новые правила! А квоты все режут и режут, фукуямы проклятые!
– Не скажите, милочка, – возразил визгу грассирующий баритон. – Вот мне намедни свояченица рассказывала, что кузен золовки первой учительницы ее ближайшей подруги своими ушами слышал от отчима второй гражданской жены старейшины нашего тейпа, что его единоутробный брат, можно сказать, уже одной ногой почти что там; представьте себе, душа моя, ей даже обещали назначить собеседование…
– Ей? – удивились во мраке.
– Ну, ему, какая разница? – огрызнулся баритон.
– Между прочим, очень даже большая! – злобно пояснили из тьмы. – Потому как вашего брата завсегда пустять, а вот моя сеструха уж и не молодая вроде, еще при первом Шамиле через Терек хаживала, да им разве докажешь, что не собираешься там замуж за негру выскакивать?..
Процесс пошел.
Под сурдинку пререканий, плавно переходящих на личности, рав, ни на что уже не обращая внимания, споро чертил на полу прихотливо изогнутые каббалистические знаки.
Одна за другой загогулины наливались синевой, а затем вспыхивали ярким багрянцем, высвечивая неразличимый ранее тупичок. Из серой толщи нештукатуренных стен понемногу проступала наглядная агитация.
Всеми забытый и до крайности утомленный общим невниманием к собственной персоне, Петя демонстративно проследовал к стендам.