Сельва умеет ждать
Шрифт:
Мутные валы катились по влажной почве, не впитываясь, урча и сверкая.
Высохшие притоки великой Кшаа вздулись и, сметая все лежащее на пути, низвергались с холмов на равнину, и сама Кшаа, совсем еще недавно такая тихая, мирная, обмелевшая речушка, с истошным воем и грохотом катила свои седые, злобно вздыбившиеся воды, смывая и унося все, что не успели убрать люди. Повозки, обломки хижин, сено, оолы и нуулы, не загнанные в первые часы ливня в подземные стойла, – все, смешавшись, мчалось невесть куда, жутко подпрыгивая над водоворотами…
Три
А еще через два дня и три ночи равнина заискрилась, запестрела, зацвела.
Красные, опушенные белым гаальтаали, белые биммии, желтенькие «девичьи глазки» поднялись из изумрудной травы и цветным ковром покрыли землю. Темно-зеленая листва затянула рощи, высокий камыш зашелестел, заколыхался над спокойной водой, пугая болотную птицу…
И радовались люди нгандва, готовясь к пахоте.
Но меньше было пахарей ныне, чем в прежние годы.
Вооружившись кто чем, двести с лишним крепких мужчин из многолюдного поселка Кшатлани, и почти двести – из каменистого Кшанги, и полтораста – из болотистого Кшамату, и свыше сотни – из Кшарти Верхнего, и столько же – из Кшарти Нижнего, а всего – около восьми сотен смельчаков нгандва, рожденных на берегах Кшаа, ушли на восток, туда, где поднял знамя свое М'буула М'Матади, дабы помочь избраннику Тха-Онгуа сокрушить Могучих, лишних на этой земле…
А в славном Кшантунгу, где некогда впервые увидел солнечный свет парень Ваяка, курились еще никак не желающие затухать обломки самой большой и богатой из хижин, и среди черной груды золы, целый и невредимый, плакал, отталкивал руки жен и никак не желал уходить с пепелища дряхлый старик, приговоренный сородичами отныне и до самого последнего своего дня именоваться Оком Подпирающего Высь…
Смутные мороки скользят сквозь кустарник. Бесшумные, легкие, укутанные сиянием белой луны…
Большая поляна.
Костер.
Призраки обретают плоть.
Все мужчины лагеря, и зрелые, и совсем юные, собрались здесь. Сидят на корточках вокруг живого огня, полусогнувшись, прищурив глаза. Мускулистые коричневые спины лоснятся, по коже пробегает мелкая дрожь, и многоцветные узоры на коже обретают жизнь, шевелятся, словно собираясь уползти в траву.
В центре круга – дгаанга.
Лицо его укрыто сине-белой маской Двух Лун.
Так-така-тун-так! – дребезжат перстни-трещотки.
В костре рождается белый цветок.
Черное покрывало опадает. Теперь, кроме маски, на дгаанге лишь узкий набедренник.
Блики луны гуляют по лезвиям вскинутых
– Оэ! Оэ!
Дгаанга высоко подпрыгивает. Обрушивается наземь, бьется в конвульсиях, тряся бедрами и головой.
На искаженных хрипом губах – белая пена.
Наконец затих. Присел. Глухо забормотал, раскачиваясь из стороны в сторону.
Прислужник в маске подал чашу, и дгаанга пошел по кругу.
Остро отточен нож. Боли нет.
Крест-накрест рассекает жрец запястья воинов, подставляя чашу под темные капли, и кровь тотчас запекается.
– Оэ… Оэ…
Обойдя всех, дгаанга возвращается на прежнее место.
Спиной к костру, а лицом к сельве стоит он, подняв обеими руками полную чашу, и ворчащая тьма стихает.
– Хэйо, Незримые! – рвется к белой луне крик. – Примите в дар нашу кровь! Пришлите в отдарок удачу!
Бережно неся перед собой чашу, дгаанга уходит во мглу.
Воины склоняются к земле, скрестив руки над головами.
В гулкой тишине рождаются и умирают мгновения.
Затем тьма разражается звонким криком петуха.
Хой!
Напряженные лица расслабились, спины выпрямились, вздох облегчения обежал поляну.
Духи сельвы приняли жертву.
Темная жидкость, которой смазали ранку на запястье, на сутки приковала Дмитрия к ложу. Тело то пылало огнем, то обрушивалось в ледяную бездну, руки и ноги выламывало судорогами, и ни на миг не приходило милосердное забытье. Ничего не поделаешь. Зато теперь ни змеиный яд, ни паучья слизь не причинят вреда, хоть днями напролет броди по кишащей гадами чаще…
Вот как это было.
А нынче в ослепительном зареве встающего солнца рождалось новое утро, пятое от начала похода.
Гулко зевая, пробуждалась ото сна земля, и дыхание ее было теплым и чистым. Огромные гологоловые г'ог'ии, усевшись рядком на ветвях одинокого бумиана, расправляли для просушки широченные, в рост женщины, крылья – ночью был дождь. Птицы отрывисто каркали, перекликаясь. Они хотели есть, остальное не заслуживало внимания – ни розово-багряная прелесть рассвета, ни мириады росяных капель, источающих искрящийся парок, ни длинная цепочка вооруженных людей, проскользнувшая по бурому склону горы и сгинувшая в подлеске…
Свет угас, сделался мягким, расплывчатым.
Над головами – плотный шатер листвы.
В густой зелени яркими заплатами сверкают причудливые мохнатые цветы: белые, оранжевые, нежно-лиловые. Паутина изящных лиан обвивает кряжистые мангары, увешанные гирляндами мхов, похожих на брови дряхлого старца.
Это – Ат'Ттао, Громкая Сельва, царство крика и визга.
В гуще крон мечутся, надсадно переругиваясь с пятнистыми белками, крохотные длиннохвостые обезьянки. Пронзительно вопят хохластые ппугайи, перелетая с ветки на ветку, их яркое оперение вспыхивает и переливается всеми цветами радуги в тонких сплетениях солнечных лучиков, иголками пронзающих ветвяной навес. С мясистых, низко нависших над тропой листьев равномерно и тяжко падают крупные капли, разбиваясь мириадами брызг…