Семь фантастических историй
Шрифт:
Быть может, он видит сны, — сказал Линкольн.
Нет, — сказал Мира, подумав, — это не для Саида. Саид покуда не умеет видеть сны, мир покуда пьет Саида. Саид ударяет ему в голову, жарче гонит кровьпо жилам. Быть может, сердце мира ускоренно колотится от Саида. Нет, он не видит снов, но, быть может, он молится. Едва человек перестает молиться, он пускает мелкие корни, и вот тогда он видит сны. Саид, быть может, молится сейчас и кидает к ногам Творца свою мольбу с той силой, с какою Ангел кинет в мир звуки Своей трубы в день Суда, с той силой, с какой совокупляются слоны.
Он говорит, — продолжал, помолчав, Мира, — кого помиловать, не помилую, но и милости не прошу. Но тут ошибается Саид. Всех он помилует, прежде чем с нами расчесться.
А случалось тебе дважды видеть во сне
Да, да, — сказал Мира. — Это великая благость Господня, великая радость душе спящего. Я возвращаюсь на то место, что уж однажды мне привиделось в давнем сне, и сердце мое смеется и ликует, как ликует, выбегая на берег, волна.
Долго плыли они дальше, не говоря ни слова. Потом Линкольн вдруг повернулся, сел и устроился поудобней. Он сплюнул на палубу последний изжеванный морунгу, вынул из кармана тавак и скрутил цигарку.
— Нынче я расскажу тебе одну историю, Мира, — сказал он, — раз сам ты не можешь рассказывать. Ты напомнил мне о минувшем и давнем. Много разных историй доходили от вас в нашу часть света, и ребенком я их очень любил. А теперь я расскажу тебе эту повесть, дабы усладить твои милые уши, Мира, и ради сердца Саида, — быть может, она ему пригодится. Я расскажу тебе, Мира, как двадцатьлет тому назад я научился видеть сны, и о женщине, которая меня этому научила. Все случилось в точности, как я расскажу, но что до имен людей и названий мест, я не дам никаких разъяснений, если они тебе и покажутся странными. Вмести, что умеешь, а остальное забудь. Не хуже история оттого, что понятна лишь ее половина.
Двадцать лет тому назад, двадцатитрехлетним юнцом, однажды зимней ночью я сидел в гостиничном номере, и за окном были горы, снег, буря, злые тучи и яростная луна.
Надо тебе сказать, что континент Европа, о котором ты, разумеется, слышал, состоит из двух частей, и одна намного приятнее другой. Их разделяет цепь высоких гор. Пересечь эту цепь можно лишь в тех местах, где скалы не так круты и враждебны и где с великими трудами проложены пути. Был такой переход и близ гостиницы, где я остановился. Дорогу, доступную пешеходу, мулу, лошади, даже карете, прорубили в скалах, и на самом верху, куда ты вскарабкивался наконец, кляня все на свете, и откуда начинался спуск навстречу нежному воздуху, который овеет тебе лицо и легкие, святые отцы построили просторный дом для отдохновения путников. Я направлялся с севера, где все мертво и голо, к лазурному великолепью юга. Гостиница была последним моим привалом перед восхождением, которое намеревался я совершить на другой день. Зима — неподходящее время для такого путешествия. Гостиница была почти пуста, в горах лежал глубокий снег.
В глазах света я был богатый, красивый и беспечный молодой человек, порхающий от одной радости к другой и спешащий срывать цветы удовольствия. В действительности же меня мотало, кидало туда-сюда мое измученное сердце в глупой и нелепой погоне за одной женщиной. Да, за одной женщиной, Мира, хочешь верь, хочешь не верь. Где только я ее не искал. И так безнадежно было мое преследование, что я бы непременно от него отказался, если б я только мог. Но моя собственная душа, Мира, милый друг мой, была в груди той женщины.
А была она не юная девушка моих лет, она была много меня старше. Я ничего не знал о ее жизни, кроме того, во что мне вольно было углубляться, и всего хуже то, что я вовсе не думал, что она обрадуется, если мне удастся ее найти.
Вот как все это случилось. Мой отец, один из богатейших людей в Англии, владел большими фабриками и прекрасными поместьями, у него была большая семья и inпыханная энергия. Он часто читал Библию, нашу книгу книг, и постепенно себя самого стал считать наместником Бога на земле. Не знаю даже, не путал ли он страх Божий с собственной самонадеянностью. Он полагал, что долг его — обратить мировой хаос в миропорядок, так чтоб из каждой вещи был прок, иными словами: польза для него самого. В собственной своей натуре, я знаю, он неумел упорядочить двух вещей: вопреки своим принципам, он страстно любил музыку, и в особенности итальянскую оперу, и он страдал бессонницей. Потом уж моя тетя, его сестра, страстно его ненавидевшая, рассказывала,
Как ни старался, я ни в чем не мог ему угодить. Я бесконечно его огорчал, и, не будь я его собственным произведением, он с удовольствием от меня бы отделался. Я чувствовал, что меня, «моего сына Линкольна», еженощно от часу до трех мнут, месят, долбят и ваяют, чтоб какой-нибудь прок вышел. Но именно в эти часы я сам был чертовски занят. Я вступил тогда офицером в роскошный полк и, чтоб не ударить в грязь лицом перед отпрысками знатнейших фамилий, безбожно расточал время, деньги и силы, которые отец полагал законным своим достоянием.
В то время умер один наш сосед и оставил молодую вдову. Красавица и богачка, она не нашла счастья в браке и искала утешения в нежной дружбе с моею сестрой-близнецом, до того на меня похожей, что, когда я переодевался в ее платье, нас никто не мог различить. А потому отец решил, что дама согласится выйти за меня замуж и, так сказать, переложить заботу с его плеч на мои. План этот ничуть не противоречил тогдашним моим устремлениям. Единственное, о чем просил я отца, — позволить мне постранствовать по Европе, покуда не истечет срок траура. В то время я имел вкус к вину, азартным играм, петушиным боям, цыганам и подлинную страсть к богословским спорам, унаследованную от отца, — и он полагал, что мне следует от всего этого излечиться еще до женитьбы и покуда лучше будет, чтобы вдова ни о чем не догадывалась. Вдобавок, зная мою горячность в любовных делах, отец, верно, боялся, как вы мне не удалось до времени благодаря нашему соседству и, быть может, сходству моему с сестрою склонить невесту к слишком уж близким отношениям. По всем этим причинам старик тотчас отпустил меня почти на год под присмотром своего однокашника, которого он подкармливал и рад был использовать. Скоро, однако, я сумел отделаться от этого человека ибо тотчас по прибытии нашем в Рим он углубился в тайны древнего культа Приапа в Лампасаке, [110] и я вполне наслаждался свободой.
110
Лампасак — древний греческий город на Геллеспонте. Приап — в греческой лифологии сын Диониса и Афродиты, покровитель виноградарства.
Но на четвертый месяц моей ссылки я влюбился в одну женщину в римском борделе. Как-то вечером я отправился туда, увязавшись за компанией немецких богословов. Было это не шикарное место, где сорят деньгами богачи, и не жуткий притон воров и артистов, но почтенное заведение средней руки. Я до сих пор помню ту узкую улочку, тот бьющий в ноздри перепутанный запах. Если б только мне снова его вдохнуть, я вы знал, что наконец-то вернулся домой. Той женщине овязан я тем, что понял и до сих пор не забыл значения слов — слезы, сердце, томление, звезды, — какими пользуетесь вы, поэты. Да, особенно звезды, Мира. Она была как звезда. Меж нею и всеми сестрами ее та же разница, как меж звездным и пасмурным небом. Быть может, и тебе, Мира, случалось встречать женщин, которые сами светятся и сияют во тьме?
Помню, когда на другой день я проснулся в моей римской гостинице, меня охватил страх. Я подумал: «Я был вчера пьян, все спуталось у меня в голове. Таких женщин не бывает». И от этой мысли меня прошиб холодный пот. Но потом, еще лежа в постели, я подумал: «Не мог я изобрести такой женщины. Это по плечу лишь великому поэту. Ни за что бы не сочинить мне женщину, столь полную жизни и редкостной силы». Я встал и отправился к вчерашнему дому, и снова я увидел ее.
Потом уж я понял, что впечатление мое было обманчиво. Она вовсе не была такой безмерно сильной, какой казалась. Постараюсь объяснить тебе, отчего это происходило.