Семь фантастических историй

Бликсен Карен

Мои спутники, уже в расстоянии шага смутные как тени на снежной дороге, нисколько меня не занимали. Я чувствовал, что я догоняю ее один, и скоро я их опередил. Пилот совсем исчез из виду, барон был в нескольких шагах, но за мной не поспевал.

Вдруг, почти час спустя, я различил на обочине большое, как дом, покосившееся что-то. То была карета Олаллы.

Она увязла в снегу, как и наша, почти опрокинулась, и рядом не было ни лошадей, ни ямщика. Я рванул дверь, и в карете отчаянно закричала женщина. Я узнал служанку, которую видел в гостинице. Она скорчилась на полу, вся обмотанная шалями. Она была одна и, удостоверясь, что я не собираюсь ее убивать, простонала, что ямщик распряг лошадей и повел в укрытие,

когда, как и наш ямщик, понял, что нет никакой надежды двигаться дальше. Но где же, кричал я в ответ, где же ее хозяйка?

Хозяйка, сообщила служанка, пешком пошла вперед. Девушка была перепугана до смерти и говорила о бегстве хозяйки, рыдая и хлюпая. Она меня не отпускала, я вырвался от нее и захлопнул дверцу кареты. Какой же страх и ужас были в этой карете, думал я, если женщина из нее бежала одна, в страшную ночь среди диких гор? Чем же грозил ей старый еврей из Амстердама?

Я потерял со служанкой около четверти часа, и у барона явилась возможность меня догнать. Еще горели фонари на карете, и, когда он приблизился ко мне и заговорил, лицо его странно пламенело под ледяною луной. Укрывшись за каретой от ветра, мы обменялись несколькими фразами. И снова пустились в путь, сначала бок о бок.

Там, где дорога круто взвиралась вверх, в клубах снега, взметавшегося как пороховой дым, я различил темную тень. Она была ярдах в ста впереди и напоминала очертаниями человеческую фигуру. Сначала она то показывалась, то вновь исчезала в буре, и трудно было удерживать ее взглядом, но потом, хоть расстояние между нами не уменьшалось, глаза мои приноровились к своей задаче, и я уже не упускал ее из виду. По крутой и каменистой дopоге она шла так же быстро, как я, и так же согнувшись, и вновь меня посетила давняя моя мысль, что она могла бы летать, если бы захотела. Ветер рвал с нее одежды. То он вздувал их и расправлял так, что она казалась злой, распростершей крылья совою на ветке в ночном лесу. A то он их взвинчивал вверх так, что она, длинноногая, делалась похожа на страуса, когда он бежит по земле, готовясь взлететь и ловя крыльями ветер.

Когда я ее увидел, присутствие барона для меня сделалось несносно. Не для того я гонялся за Олаллой шесть месяцев, чтобы, догнав ее наконец на горной тропе, с кем-то делить ее общество. Но тщетно пытался бы я объяснить это барону. Я остановился, он остановился тоже, и тут я схватил его за грудки и отшвырнул назад. Наше восхождение его утомило. Он сопел и несколько раз останавливался. Но, когда я схватил его, когда он увидел мое лицо, он тотчас приободрился. Теперь-то он ни за что не желал отпустить меня вперед одного. То, за чем я гнался, было так для меня драгоценно, что он попросту не мог от этого отступиться. Блеснули его глаза, блеснули зубы. Несколько минут мы боролись на заснеженной дороге. Он сшиб с меня шляпу, она покатилась прочь. Но, все еще удерживая его левой рукой, я отпустил ему такую оплеуху, что он потерял равновесие. Было скользко, он упал и покатился назад. Падая, он ухватился за мой шарф, потянул его и чуть было меня не удушил. Проклиная досадную проволочку, я снова вскочил и побежал, весь дрожа с головы до пят.

Избавясь от барона, уверенный, что в конце концов поймаю Олаллу, я испытывал чувство великого счастья, но меня не отпускал и тот страх, что меня охватил при виде ее кареты. И страх этот, и это чувство счастья с равной силой гнали меня вперед. Я бежал по темной земле вслед за мчавшей по черному небу луною, и опять мне пришла мысль, что я, верно, лишился рассудка. В самом деле, ситуация была нелепа, под стать фантазиям в римском театре марионеток. Я бегу сквозь бурю и ночь, бегу за женщиной, которую я люблю, а она несется от меня во всех ног в убеждении, что я — не я, а совсем другой преследователь, тот враг ее и мой, который некогда нас разлучил и которого

я всей душой хочу уничтожить. Она ни разу не оглянулась, и нечего было даже пытаться перекричать бурю. И оба мы напрягали последние силы в этом сумасшедшем бегстве, в этой безумной ловитве, и, несмотря ни на что, как ни старались, мы не могли покрыть более четверти мили в час. Но больше всего меня удивляло, больше всего огорчало меня, что она могла меня принять за того старого еврея. По улицам Рима и по столовой Андерматта он продвигался с трудом, опираясь на трость. Я был молод и прекрасный бегун, а она принимала меня за него. Значит, он и впрямь сам черт или у него тысяча чертей на посылках. Мне начинало казаться, что и я — его посланный. Быть может, сам того не зная, я стал игрушкой, механической куклой в руках старого чародея из Амстердама?

Все это проносилось у меня в голове, пока я гнался за Олаллой. И близость ее придавала мне сил. Задыхаясь, с безумно колотящимся сердцем, я сделал несколько последних широких прыжков. Вот длинный плащ ее, отнесенный назад ветром, охлестнул меня по лицу, и в следующее мгновенье я поравнялся с нею, перегнал, повернулся на бегу и ее остановил. Она влетела прямо в мои объятья и упала вы, не подхвати я ее. Мгновение мы стояли под мчащею луною, крепко обнявшись. Сами стихии прижимали нас друг к другу, и мы задыхались оба.

Знаешь, Мира, — безмерна, как вот это ночное море, глупость человеческая. Я бежал за нею, будто жизнь свою спасал, и был уверен, что стоит мне ее настичь, и я вновь обрету мое римское утраченное счастье. Уж и не помню, что собирался я сделать — подхватить ее на руки, осыпать поцелуями здесь же, на тропе, или, быть может, ее убить, чтобы она не могла снова сделать меня несчастным. Так или иначе — но мгновение одно я был безумно, бесконечно счастлив. Я держал ее в объятиях, я чувствовал ее дыхание на своей щеке, мои истосковавшиеся руки узнавали дорогое тело. Длилось это всего лишь мгновение. Ее шляпу снесло, как и мою. Поднятое лицо, белое как мел, и глаза, темные, как два колодца, были совсем рядом. И в этих глазах я увидел ужас. Не от еврея она бежала — она бежала от меня.

Много лет спустя, пересекая в бурю Средиземное море, я заглянул в глаза сокола, который все пытался сесть на нашу мачту, заглянул за секунду до того, как его смыло и унесло в пучину Те же глаза были у Олаллы на горной тропе. Сокол тот так же обезумел от страха, так же измучился, потерял надежду.

Думаю, я сам посмотрел на нее в таком же ужасе, когда я все понял, и дважды или трижды я выкрикнул ей в лицо ее имя. Она, задохнувшись, не могла выговорить ни слова, и я не знаю, слышала ли она меня.

Я загораживал ее от ветра, и длинные черные волосы тихо опали, опал и черный плащ. Странно преобразясь, она, как стройная колонна, стояла в моих объятиях.

Постояв так немного, я ей сказал:

— Почему ты бежала от меня?

Она всматривалась мне в лицо.

Кто вы? — спросила она наконец. Я крепче прижал ее к себе и дважды поцеловал. Лицо у нее было холодное, свежее. Она стояла и безразлично позволяла мне ее целовать, я как к снегу прикладывался губами.

Олалла, — сказал я. — Я тебя искал по всему свету. Неужто мы не можем снова быть вместе?

Я совсем одна, — отвечала она, помолчав. — Вы меня напугали. Кто вы?

Я был слишком измучен, и что я мог поделать, — я решил, что пока с меня, кажется, довольно. Я немного постоял, овдумывая положение. Я не мог оставить ее одну на диком ночном ветру. Я отпустил ее, придерживая, однако, правой рукою.

— Мадам, — сказал я. — Я — англичанин и сдуру путешествую по этим проклятым Альпам. Имя мое — Линкольн Форснер. Негоже даме одной оставаться на такой скверной дороге в такое время суток. И если вы позволите мне вас проводить до монастыря, я премного буду вам благодарен.