Семь фантастических историй

Бликсен Карен

Geheimrat Гете — уж тот вы непременно нашел, что с этим сделать. Советник входил в церковь, крепко задумавшись.

В продолжение службы мысли советника все возвращались к свежему впечатлению. Оно очень кстати подвернулось, потому что в последнее время юный поэт огорчал юстиции советника. Он имел странно отсутствующий вид, а два раза подряд просто физически отсутствовал на субботних ужинах. В нем проглядывало беспокойство, даже, пожалуй, тоска, которой воялся советник, прекрасно зная, что против нее он вессилен. Из одной беседы с квартирной хозяйкой он заключил, что юный писарь, кажется, пьет лишнее. Юстиции советник знал, разумеется, что многие великие поэты прошлого были пьяницы, но в данном случае это как-то не вполне вязалось с картиной, на которой самому ему суждена была роль Мецената. Если

Андерс ударится в пьянство, как водилось, советник знал, у мальчишки в семействе, он совсем отобьется от рук благодетеля, станет на скрипочке играть по крестьянским свадьбам. Когда в управе хотели повысить писарское жалованье, советник воспротивился, убежденный, что это не пойдет поэту впрок. Советник искал путей, как вы его повернее обуздать. И тут вдруг сообразил, что всего лучше женить его. Видно, сам бог посылал эту вдовушку с ее пенсионом и белым домиком в La Liberte. Ну чем не супруга для гения? Глядишь, и окажется еще эдакой Кристиной Вульпиус, [125] которая, по сведениям юстиции советника, единственная из всех женщин, лежала в объятиях Geheimrat'a всю ночь, ни разу его не спросив о смысле жизни.

125

Вульпиус Иоганна Кристина (1765–1816) — с 1806 г. жена Гете.

Эти смутные соображения тешили советника.

Из мужского отделения справа от трансепта он дважды поглядывал на женские скамьи. Молодая вдова сидела очень тихо. Она внимала пастору, а на лице ее витала смутная улыбка. К концу службы, склоняясь в земном поклоне, она взволнованно прижимала платочек к лицу. Советнику очень вы хотелось знать, слезы или смех прятала она за этим платочком.

После службы старик и молодой вместе отправились в дом советника. Когда они проходили по каменному арочному мосту, их остегнуло холодным ледяным ливнем. Пришлось раскрыть зонтики и, остановясь на мосту, смотреть на колотящие по воде градины и двух озерных лебедей, сердито провиравшихся по мутным волнам. Ова так задумались, что и не заметили, как долго они там простояли.

Смутные образы, вызванные пасхальной проповедью, роились, теснились, громоздились в голове у Андерса, как плавучие облака.

Мария Магдалина, думал он, рано утром в пятницу прибежала к дому Каиафы. Ночью было ей видение о завтрашнем дне: как сделалась тьма по всей земле, и померкло солнце, и завеса храма сверху донизу раздралась надвое, и камни расселись, и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли. Еще видела она, как Ангел Господень сошел с неба, и отвалил камень от гроба Иисуса, и сел на этом камне. Она кричит первосвященникам, что они Господа распнут. Она убеждает старейшин, что Христос поистине единородный Сын Божий, Спаситель мира, и то, что замышляют они, — самое страшное преступление во всей истории человечества.

И они держат совет в сумеречной зале дворца, и тусклая лампа озаряет их разноцветные одежды и бородатые, страстно-задумчивые лица. Многие охвачены ужасом и тревуют, чтобы узника тотчас отпустили на волю, другие громко пророчествуют в исступленье. Но Каиафа и еще кое-кто из старейшин, тщательно все обсудив, решают довести задуманное до конца. Если и впрямь нет у мира иной надежды на спасение, надобно осуществить замысел вожий, как вы их деяние ни было ужасно.

Мария в отчаянии им толкует о грехах мира, слишком хорошо, увы, ей известных, и о святости Христа. И чем больше они ее слушают, тем тверже их решимость.

Каиафа призывает на совет самого Сатану. Как первое его воплощение является рыжий Иуда и просит первосвященников принять обратно их тридцать сревреников. Они отклоняют эту просьбу, и тогда Иуда со страшным хохотом им предрекает, какие беды постигнут избранный народ за это серебро, как будут гнать его с места на место и презирать все народы земли. Тут он очень подробно останавливается на ужасах гетто, с каким познакомил своего юного протеже юстиции советник во время одного из субботних ужинов на примере Амстердама.

Тут Андерс так увлекся своими фантазиями, что, стоя под зонтиком на мосту, как вы одновременно присутствовал на том бурном совете. Правда,

всего лишь скромный писец, он боялся вставить слово, да и не стал бы ничего говорить, если вы не Мария Магдалина. Не без смущения поднялся он с места, но тотчас обрел ту уверенность, которая, в конце концов, и подобает тому, в чьих руках сюжетная нить. «Я позволю себе внести предложение, — сказал он. — Не спросить ли нам у нашего узника, у самого пророка? Он, надо полагать, лучше нас разбирается в этом деле. Доверимся же ему, и как он скажет, так и поступим.»

«Только не это! — кричали они. — Это единственное, что людям запрещено! Что угодно, только не это!»

Да, он так перепугался, что поскорее удрал от своих фантазий на мостик, под зонт.

Лицо юстиции советника, тоже мелькавшее среди возмущенных лиц, было ему как-то ближе. Он обрадовался, увидав его рядом, спокойное и уверенное. Мария же Магдалина в земном поклоне прятала свое лицо.

Дождь перестал. Богомольцы закрыли зонтики и пошли.

Юстиции советнику, несмотря на его матримониальные планы, пропобедь тоже дала пищу для размышлений. Он думал над тем, как странно, что святой Петр, единственный, кто знал историю с петухом и мог бы ее замять, дал ей такой широкий ход.

В последние три недели погода стояла теплая, но дождливая. Дух зеленей и земли только и ждал, затаясь, ясного солнечного дня, чтобы разбушеваться. Купы цветущих слив меловыми тучами плыли над садами. Уже в лесу, под буками, ракушечно-розовые анемоны выпускали из острых пальчиков пряный, терпкий запах. Соловьи, прямо в тумане под моросью, принялись превращать весь мир в одну сплошную свирель.

Однажды в четверг среди мая советник ужинал и играл в карты в Эльсиноре со своим приятелем, служившим на таможне. Эти ежегодные встречи были у них издавна заведены. Они всегда засиживались допоздна, а от Эльсинора до Хиршхольма три мили. Но советник не боялся обратной дороги, ведь датские ночи этой порой прозрачны. Он сидел, развалясь в щегольской своей бричке, кутаясь в серый дорожный плащ, и, поклевывая носом, вбирал в себя красоты майской ночи и запах полей и рощ, покуда Крестен, его старый кучер, погонял лошадку. Невдалеке от Хиршхольма что-то порвалось в упряжи. Пришлось остановиться, и Крестен рассудил, что лучше всего помочь беде, если спросить на ближнем дворе веревку. Советник огляделся, и оказалось, что они в трех шагах от «Свободы». Опасаясь, как вы Крестен не наделал шуму и не потревожил сон хозяйки, он решил отправиться за веревкой сам. Он знал управляющего, да он же его и пристроил на эту должность, и мог постучаться к нему в окно, никого больше не беспокоя. Поеживаясь от ночного холода, он выпрыгнул из брички и пошел по въездной аллее. Дело было перед рассветом.

Воздух пропитался едким запахом мокрой молодой листвы. Еще стояли лужи на гравии, но ночь была ясная. Он ступал медленно, осторожно, потому что за деревьями и кустами пряталась тьма. Аллея бальзамических тополей отделялась от въезда и вела к риге. Истомный тополиный дух разлетался по утренней свежести.

И вдруг советник услышал музыку. Он остановился, не веря своим ушам, — нет, сомнения быть не могло: музыка. Наигрывали танцевальную мелодию, и доносилась она из дома. Он снова пошел, снова замер. Кому это вздумалось танцевать перед зарей? Он сошел с аллеи и прямо по мокрой траве зашагал к дому. Навстречу ему вставал белый фасад, и, неопровержимо желтые, из-под закрытых ставней провивались на него полосы света. Не иначе, вдова давала в своей боскетной бал.

Мокрая сирень на террасе наврякла нераскрытыми цветами. Темные острые гроздья готовились сюрпризом стать куда светлей, когда распустятся. Тюльпаны осторожно прикрыли красные и белые чашечки от ночного холода. Было очень тихо. Две строчки старинного стиха вспомнились советнику:

Зефиры легки не колышут Натуры сонной колыбель.

Был тот самый предрассветный час, когда мир, как вы стесняясь своей пестроты, сбрасывает все краски. Глубокие оттенки ночи словно схлынули, как волны с берега в отлив, а краски дня еще дремлют в пейзаже, глинисто-серые, как на сосуде гончара, покуда не проявятся после обжига. И бескрасочный этот мир полон странных, несбыточных посулов.