Семь фунтов брамсельного ветра
Шрифт:
И в это время пришел Стаканчик.
Сперва я обрадовалась: хоть одна добрая душа рядом! Поговорили о Лючке, которая, наверно, скучает в деревне. Конечно, там свежий воздух, лес, земляника созревает и прочие радости природы. Но с кем ходить в лес-то? С престарелым дедом? Он только и знает свои огородные гряды…
Наш город, разумеется, не дача, не Багамские острова, для отдыха приспособлен мало. Но все же есть Верхне-Таволжское озеро с большим пляжем, есть Центральный парк, есть в конце концов Дворец, в котором жизнь продолжается и в каникулы. Совсем
Решили, что пойдем к Петруше, как только вернутся Люка и Лоська.
— А что слышно о Лоське?
Я пожала плечами: ничего. И опять поморщилась от непонятной досады. Стаканчик спросил:
— Ты не могла бы дать мне свою кассету с «Гневом отца»? Приехали родственники, хотят посмотреть…
— Пожалуйста… А где твоя-то?
— Я разве не говорил? Встретил одного мальчика, с которым раньше был в клубе «Паруса надежды». Он мою кассету попросил, чтобы посмотреть там с ребятами…
— Ты же поссорился с этим клубом!
— С начальством, а не с ребятами. Они-то при чем?
— Я думал, у тебя с ними принципиальные расхождения…
— Там разные ребята. Есть хорошие…
— И песни у них хорошие. Например, «Прощайте, Скалистые горы»… — вспомнила я.
— Песня-то чем тебе не нравится? — тихо сказал Стаканчик.
Мне песня как раз нравилась, она была на кассете, которую мне оставил Пашка — вместе с другой, на которой Вивальди и море. И я сказала, что дело не в песне, а в нем, в Нике. Не люблю, когда у людей вчера одни взгляды, а нынче другие. Противно…
— К тому же, мы договаривались, что будем давать кассету посторонним только с общего согласия…
— Договаривались-то, когда! Еще когда был пробный вариант! А теперь-то зачем? Если уже на конкурсе показывали и даже отрывки по телевидению!
Я сказала, что дело не в телевидении, а в том, что некоторые люди не держат обещания. Как на таких полагаться?
Это было совершенно глупо, я чувствовала, что меня «несет», но сказала себе: «Ну и пусть!»
Я полулежала на диван-кровати, как раздосадованная персидская царевна. Стаканчик сидел на стуле и смотрел сквозь очки с каким-то снисходительным сожалением. Как смотрит иногда Илюха, если я начинаю вредничать. Это меня еще больше разозлило: что позволено старшему брату, вовсе не позволено всяким стаканчикам!
О снял очки, протер их подолом майки с портретом волосатого типа. Нагнулся, почесал очками загорелую лодыжку и глянул исподлобья.
— Ну, ладно. Не давай, если не хочешь…
— Нет, почему же? Пожалуйста!
— Не надо… Я зайду в клуб и заберу у них свою. Наверно, уже посмотрели.
Тут меня совсем уже подло бес дернул за язык:
— Может, и останешься у них? Если пересмотрел свои позиции…
— Я не пересматривал… А записываться туда
«И песни о море поют», — чуть не брякнула я, но сдержалась. Потому что это был бы вроде как подкоп и под Пашку…
А Стаканчик вдруг спросил, будто мы только что не спорили:
— Может, пойдем побродим?
— Не хочу… — буркнула я. И только сейчас поняла причину своего дрянного состояния души. Это по- прежнему сидело во мне известие о гибели Будимова. Из-за него — сумрачность и всякие опасения. Непонятное предчувствие нехорошего. Оно было похоже на то предчувствие, которое появилось во Дворце, когда Пашка оставил на стене кровавые отпечатки. Тогда — сбылось. Неужели так будет и сейчас?
— Пойдем, стряхни печали, — повторил Стаканчик. Смотрите-ка, еще и юмор у него!
— Не хочу и не могу! — отрезала я.
— Да почему?
Глядя в упор я сообщила открытым текстом:
— Ты совсем идиот? Не знаешь, что у девочек бывают дни, когда им лучше сидеть дома? — и злорадно представила, как сейчас он нальется розовой краской.
Стаканчик и правда порозовел, но не так сильно, как я ждала. Мало того! Он пожал плечами и отозвался невозмутимо:
— Я знаю. Но я думал, что в наши дни это не проблема. В рекламе столько про всякие средства говорят. Даже с крылышками…
Я сказала, что сейчас он вылетит от меня без всяких крылышек. Болван!
Стаканчик встал и снова пожал плечами.
— Ладно, пойду… — И отправился к двери.
Он был сейчас не тот аккуратный Никита Стаканов, что в школе. Светлая, с алюминиевым отливом, прическа — не гладкая, а растрепанная, кудлатая. Майка мятая, локти расцарапанные, светлые широченные бермуды — жеваные, в пятнах травы и ржавчины. И в движениях — незаметная раньше резкость. «Ладно, шагай…»
Когда он вышел в переднюю, я все же встала, двинулась следом. На лестничной площадке Стаканчик оглянулся.
— Жень, ты извини…
— Гуляй, — сказала я.
— Мы, что ли по правде поссорились?
— Я все делаю по правде, господин Стаканов.
Он резко дернул головой и застучал подошвами по ступеням.
«Ну, зачем я так, идиотка!.. Хотя… он тоже хорош! И со своими «Парусами надежды» и вообще…»
Приоткрылась дверь напротив. За ней обнаружилась улыбчивая физиономия соседки.
— Женечка, кто-то приходил? Я теперь стала такая беспокойная. Иногда ходят всякие посторонние…
Сжигая корабли, я сказала:
— Ходят… Галина Андреевна, если меня будет спрашивать лохматый и очкастый мальчишка, скажите, что до конца жизни не желаю его видеть!
— Хорошо, Женечка…
Оставалось опять лечь носом в подушку и пореветь. Но даже этого мне сделать не дали! Только шагнула в комнату — затарахтел телефон.
— Абонент Мезенцева?.. Телефонная станция. Ваш номер будет отключен до пятого июля. Ремонт кабеля и аппаратуры…
— Да пятого? Вы с ума сошли! Это же целая неделя!