Семь грехов радуги
Шрифт:
«Марина. Тот диск, что я показывал тебе – последний диск «Ораликов» – ты его случайно не брала?»
Взгляд его был спокоен, но внимателен, и мне пришлось сделать вид, будто я целиком поглощена настройкой пульта, чтоб только спрятать лицо и не смотреть в глаза шефа. Известно, что все тайное становится явным, а уборщица из Дома Энергетиков подтвердила бы, что иногда это происходит мгновенно, поэтому я ответила уклончиво:
«Вы же помните, Геннадий Андреевич. Я вышла из кабинета раньше вас, и никакого диска у меня в тот момент не было».
«Да, я помню, –
На этом он закончил мыслить вслух и вспомнил о моем присутствии.
«Ладно, – сказал, – не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы найдем, не беспокойся».
Словом, больше напугал, чем обнадежил.
И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над собственным телом. Мерзкое ощущение, похожее на то, что испытываешь, когда ставишь на поднос стопку тарелок, на нее – несколько вложенных друг в друга стаканов, добавляешь к ним пару блюдец, берешь поднос в руки и вдруг видишь, как верхняя часть стеклянно-фарфоровой конструкции начинает медленно клониться на сторону. И ты замираешь в оцепенении, поскольку все равно ничего не в силах изменить, и только вскрикиваешь, глядя на летящую на пол посуду, или начинаешь заранее реветь от бессилия.
Нечто подобное происходило и со мной. Умом я понимала, что сейчас сделаю какую-нибудь глупость – и не могла остановиться. На этот раз меня подвел язык.
«Погодите! – сказал он. – А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то, похожее на диск».
Шеф обернулся, уточнил:
«Вы уверены?»
«Нет, я же сказала, – повторил упрямый язык. – Но мне показалось».
Боровой с сомнением прищурился на меня, сказал: «Странно. Очень странно» и ушел, ничего больше не добавив. А я поднялась с кресла, подошла к двери и плотно прикрыла ее за ним – зеленой рукой!
В нашей студии нет окон и мощных светильников, поэтому здесь в любое время суток царит уютный полумрак. Но и в рассеянном свете настольной лампы я ясно видела, что мои руки не синие, а зеленые. Почему? Заглянуть в зеркальце я побоялась, мне хватило одного взгляда на руки, чтобы догадаться, что из более-менее царевны я превратилась в законченную лягушку. Но почему? Да, я солгала, и ложь моя была глупа и бессмысленна – учитывая, что у Фрайденталя на последние полтора часа не просто железное, а кевларово-титановое алиби и сотни тысяч свидетелей в шестидесяти четырех городах страны. Но откуда взялся этот чудовищный зеленый цвет?
Или арбитр зазевался и по ошибке показал не ту карточку? О, вот кого бы я без раздумий пустила на «Сейвгард» и «Камею»!
Когда это случилось, я жутко испугалась, и это еще мягко сказано. Хуже всего, что я не представляла себе, как буду объясняться с тобой. Особенно после той сцены, которую закатила вчера утром. К тому же времени на принятие решения было катастрофически мало – всего четыре с половиной минуты,
Хорошо, что паника не до конца парализовала мой мозг, и я догадалась позвонить Сережке. Ты его знаешь, он у нас отвечает за выпуски новостей. Несколько раз мне приходилось отдуваться за него в эфире, и я решила, что настал удачный момент отплатить добром за добро.
«Выручай, – попросила я, когда Сережка снял трубку. – Прикрой блоком».
«Циничная, ты тронулась? – ласково спросил он, а у самого голос хриплый, сонный. – Каким блоком? У меня эфир в шесть утра! Мне сегодня «Побудку» начинать».
«У тебя устаревшая информация, – сообщила я. – Твой эфир через две минуты».
«Ха-ха! – Он попытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся. – За две минуты я из Скунсова до вас не доберусь».
«И не надо, – успокоила я. – Ты по телефону. Какие-нибудь новости».
«Какие новости… в два часа ночи?»
«Ночные! Просто потяни время. – Я взмолилась: – Ну пожалуйста!»
«До скольки?»
«До скольки сможешь».
«Сумасшедшая! А ты?»
«А я отступаю. Прикрывай отход. Все, готовность одна-двадцать четыре. Можешь пока прокашляться».
Я вывела сигнал с телефона на пульт и выставила на таймере минутную задержку. Сняла со стены шляпу – мне подарили ее на прошлый новый год, но до сих пор как-то не было случая донести ее до дома – чтобы хоть чуть-чуть прикрыть лицо. Ну, а потом, как настоящая партизанка, вдоль стеночки, через железный занавес – и мимо лифта, по темной лестнице – на улицу.
А там ночь, машин почти нет. Первые два таксиста от меня сразу шарахнулись, третий – когда дорогу стала объяснять. «Там до поворота, говорю, мимо кладбища…» У меня ведь даже зубы – вот, посмотри… Саш, ты что?!
Саш!!! Прости меня!
Жалкое, должно быть, жуткое и жалкое зрелище. Я отворачиваюсь и бурчу, уткнувшись лицом в дверной косяк:
– За что, глупая? За что простить?
– Не знаю, – признается она. – Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню, чтобы ты раньше плакал… Нет, помню – один раз, когда…
Да, это правда, я давно уже не плачу от боли, от обиды, от жалости к себе. Наверное, я научился терпеть их еще в незапамятные времена, когда почти каждый день приходил из детского сада в испачканной рубашке, а мама негодовала: «Вас опять заставляли рисовать гуашью? Горе мое! Но почему всегда красной?» С тех пор я не плачу… практически никогда. Даже когда уходят близкие.
А вот теперь почему-то не могу остановить поток стыдных, горячих слез.
– Ну, тогда почему? – допытывается Маришка.
Я знаю, почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно, хватит и семи слов, а именно: «Господи», «как», «же», «я», «боюсь», «тебя», «потерять» и трех восклицательных знаков – для ровного счета. Но разве можно повторить их вслух? У меня не хватает решимости.
– Прости, пожалуйста, прости… – повторяет она и легонько бодает меня в плечо повинной головой.