Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Я зажата обстоятельствами, — вдруг пожалела она себя. — Мне ничего не остаётся, как дать вам ещё один шанс. Пожалуйста, распорядитесь им лучше, чем в прошлый раз. Чему вы улыбаетесь?
— Просто так.
— Тогда перестаньте.
— Вы тоже по мне скучали, — сделал я вывод. — Видно невооружённым глазом. Кому ещё вы мимоходом отсыплете мелких гадостей — при вашем-то безупречном?.. Только мне. Кто ещё на вас ничуть не обидится и наоборот скажет, что вы — милая? Только я. И вы это знаете. Не отрицайте. Вы поняли? Я назвал вас милой!
— Да что ж такое! — возмутилась
В троллейбусе для обстоятельного разговора было слишком тесно, в метро — слишком шумно, а дорога от метро до института — слишком недолгая. Мы обменялись лишь десятком фраз — они касались четвёртого письма. Клавдия спросила, успел ли я его накатать, и, узнав, что оно даже при мне, потребовала отдать его ей — чуть ли не праву собственности. Я отвечал: «Только через почтовый ящик» и не отступил от своей позиции ни на миллиметр. При выходе из метро она взяла меня под руку.
Чем ближе подходили к институту, тем чаще её приветствовали какие-то девушки и парни. На этот раз мне было позволено ступить непосредственно на территорию литературного творчества. Я с любопытством огляделся по сторонам. Институтский дворик включал в себя два жёлтых старинных двухэтажных здания, баскетбольную площадку, обнесённую высокой металлической сеткой, скверик и посреди него — памятник бородатому мужчине, глядящему поверх кованного забора на Тверской бульвар.
— Знакомьтесь! — Клавдия сделала приглашающий жест рукой и не без важности презентовала alma mater, как «знаковое местечко».
Здания относятся к восемнадцатому веку, поведала она, одно из них строилось, как городская помещичья усадьба, другое — примыкающий к усадьбе флигель. Здесь провёл свои детские годы писатель и революционер Александр Герцен — бородач на постаменте изображает как раз его. Впоследствии стены института не раз видели Блока, Маяковского, Есенина, Мандельштама и других классиков. Писатель Андрей Платонов и вовсе двадцать лет прожил во флигеле, занимая в нём две комнаты. А ещё их институт описывается в знаменитейшем романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: во флигеле, согласно роману, находился тот самый писательский профсоюз «МАССОЛИТ», в усадьбе — ресторан «Грибоедов».
Мне тоже захотелось блеснуть.
— А знаете, — сказал я, — в «Мастере и Маргарите» утверждается, что «рукописи не горят». Между тем, был такой революционер-народоволец Юрковский. В начале 1880-х полиция при аресте изъяла у него рукопись романа — потом её найти не удалось. Видимо, её всё-таки сожгли, и она, представьте себе, сгорела.
— И? — она недоумённо захлопала ресницами.
— Дело в том, как назывался сожжённый роман.
— И как же?
— «Булгаков» — по фамилии главного героя.
История произвела на мою слушательницу сильное впечатление. Её глаза распахнулись во всю ширь, рот приоткрылся от изумления.
— Мистика! — выдохнула Клавдия. — Такой народоволец был на самом деле?.. И такой роман?..
Я кивнул.
— Где вы это вычитали?.. — продолжала допытываться она. —
— Я вас умоляю, — произнёс я снисходительно. — Кто из нас учился на историческом?..
И тут же понял, что болтанул лишнего.
— Вы учились на историческом? — её интерес переключился на меня. — Какое открытие!
— Э-э… недолго, — заторопился я, — пару-тройку лет… Ничего такого… Так что — встречаемся здесь же?..
Она продолжала проницать меня пытливым взглядом.
— Ладно, вот вам письмо, — сдался я, вынимая из кармана конверт и протягивая его ей. — Приятного чтения!
Получательница приняла последнее послание, несколько секунд изучала надпись адреса, как бы убеждаясь в правильности заполнения, пробормотала, что у меня отвратительно красивый, весь такой самовлюблённо-юридический, почерк — каждая буква так и норовит подлизаться к читающему, сунула конверт в свой рюкзачок и посмотрела на меня выжидающе.
— Ну, тогда я…
— Не стойте столбом, — негромко подсказала она. — На нас же люди смотрят: целуйте меня!
— А-а, точно…
Мы наскоро соприкоснулись губами, как люди, для которых поцелуи друг с другом давно превратились в привычку, и разошлись по своим делам. Клавдия отправилась на свой семинар, а я — шататься по переулкам. Мне было о чём подумать.
Я двинулся по Большой Бронной, свернул на Малую, ещё более узкую, где на тротуарчиках, чтобы разминуться с встречным прохожим, приходилось поворачиваться боком, и вскоре достиг Патриарших. Никогда не был здесь зимой. Пруд замёрз и покрылся снегом. В прилегающих аллеях буднично гуляли мамочки с детьми, в дорогих кафе сидели немногочисленные посетители.
Живя в гостинице «Минск», мы с Севдалином по вечерам, когда спадала жара, неизменно забредали сюда, выходя к пруду почти, как на свой задний двор. Позже однажды мы побывали здесь уже втроём с Растяпой и ещё раз — вдвоём без Севы. Воспоминания о былых прогулках пробились наружу и так же быстро утекли в подсознание.
Сейчас у меня другая девушка: о ней мне и хочется думать. О маленькой кривляке с вкусными губами и потрясающими мозгами. Да, у меня опять есть девушка — вот только надолго ли?.. Моя новая девушка сказала, что не терпит лжи, и, кажется, она начала догадываться, что кое в чём я её обманываю. У моей девушки есть бабушка, которая почему-то выделила меня среди прочих «штанов». С одной стороны, приятно, с другой — с чего бы?
И это ещё дочь академика не знает, что я — не состоявшийся историк. Внучка не преминет поделиться с ней новой интересной подробностью — и что тогда?.. Если Клавдия Алексеевна и её давний товарищ Ярослав Трубадурцев в последние годы общались исключительно с помощью поздравительных открыток, то ничего страшного. В них никто не станет писать: «Мой внук поступил на исторический». Если же они хоть изредка созванивались, расспрашивали друг друга о здоровье, делах, семье, то дело швах: люди в возрасте любят сообщать о достижениях детей и внуков, даже пустяковых. Такой факт, как поступление в вуз, не мог не всплыть в одном из разговоров.