Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Подонок он, — сказал, как отрезал Шумский (Вася считал, что поэты должны нести людям правду, когда те не способны сами её разглядеть). — Ему человека раздавить, как раз-два. Подонок.
— М-м.., — протянул я с сомнением. — Так-то оно так…
— А вы с ним дружили, помнишь? — своей памятливостью Шумский поразил меня до глубины души и даже слегка напугал: я считал, что о нашей дружбе с Ваничкиным помню только я, а оказалось, что даже мои давние поступки запоминаются кем-то ещё.
— Когда? — спросил я на
— Не помню, — Васька вспоминал секунды три. — Кажется, во третьем классе. Груша вас ещё всё время ругала. Ты что забыл?
— Да, — согласился я, — дружили…
Это краткое напоминание каким-то образом подготовило меня к тому, что произошло вечером: Ромкиному звонку я почти не удивился. Позже мне даже стало казаться, что в глубине души я его ждал.
— Привет, — сказала трубка глухим голосом, — ты один?
— Нет, — сказал я, — родители дома. Ромка, ты?
— Больше никого?
— Никого. А ты где?
— Сейчас зайду.
Ваничкин появился через минуту — он звонил из телефонной будки на углу нашего дома. Его лицо не выражало ничего, словно никогда ничего и не умело выражать. Школьный костюм утратил утреннюю свежесть, усталая фигура и сильно запылившиеся туфли сообщали, что Ромка проделал немалый путь — будто возвращался с гражданской войны.
— Это ко мне, — сказал я родителям и повёл Ромку в свою комнату.
Ненадолго он задержался у карты — оглядел её и провёл по ней рукой, словно приветствовал старого друга.
— Флажки, значит, снял?
Я пожал плечами — было бы странно, если бы они до сих пор оставались на карте.
— Хорошее было время, — Ромка вздохнул.
— Да, — сказал я, — неплохое.
— Если задуматься — лучшее за всю школу...
Ещё утром он, наверняка, о нём и не вспоминал, но я не стал спорить.
Ромка плюхнулся на мою кровать, откинулся спиной к стене и прикрыл глаза. Я сел напротив, оседлав стул, как коня. Я ждал его рассказа, он — моего.
Но я не мог его спросить, а он меня — мог:
— Рассказывай…
Я описал минувшие события — немного выпятив факт, что не все безоговорочно осуждают Ромку, некоторые ему и сочувствуют.
Он помолчал.
— Я у тебя переночую?
— Хорошо, — сказал я. — Только ты домой позвони, чтобы не беспокоились, а для своих я что-нибудь придумаю.
На мгновение Ромка слегка опустил брови, словно кивнул ими, изображая согласие.
— Ну и что теперь делать? — он спрашивал, словно это была наша общая ситуация — как в борьбе с людоедами.
— Не знаю, — сказал я, а потом решился: — Думаю, тебе надо извиниться.
Ромка на секунду приоткрыл глаза, чтобы оценить, насколько низки мои умственные способности. Потом снова закрыл.
— А что? — спросил я. — Ты считаешь, не надо?
Его ответ был неожиданным:
— Зачем?
—
Ромка открыл глаза и вздохнул:
— Есть вещи, которые не прощают…
Он помолчал, сглотнул слюну и продолжал — как о чём-то далёком:
— Даже просить бессмысленно. Какого лешего, блин? Знаешь, что не простят, а делаешь вид, будто этого не понимаешь. И будто на что-то рассчитываешь. Вроде того, что можно и простить, всё не так страшно... Или ты думаешь, кому-то станет легче от моих извинений?
В Ромкиных словах чувствовалась правота, но она была какая-то неправильная, — я с такой ещё не сталкивался. Когда поступил нехорошо, надо просить прощения, — так нас учили. Но получалось, что эта истина верна не для всех ситуаций. Это и было неправильно.
— Не знаю, — сказал я, — наверное, не станет. Но так принято.
— «Принято», — Ромка полу-усмехнулся своим полуживым лицом. — Принято, если на ногу случайно наступил. А если убил?
— Причём тут «убил»? — поморщился я.
— К примеру, — безжизненным тоном продолжал Ваничкин. — Случайно. Бывает же неумышленное убийство. Тогда как? Тоже будешь говорить: «Простите, не нарочно вышло, второй раз такое не повторится»? А человеку плевать на твои извинения — ты у него жизнь отнял. Он тебя даже не слышит.
— Но ты же никого не убивал, — я понимал, что Ромка говорит аллегорически, но решил его подбодрить.
— Я просто спрашиваю: как быть в таких случаях? У кого просить прощения? И кому нужны твои извинения?
Я промолчал.
— Знаешь, кому? Они тебе и нужны: ты извинился, твое дело в шляпе, можно спокойно жить дальше: «Чего пристали? Я же извинился!». А то, что твои извинения остальным до лампочки, тебя как бы не касается.
Ромкины слова походили на обвинение в мой адрес — словно я перед кем-то за что-то извинился, и теперь мне всё равно, что будет дальше.
— Так-то оно так, — сказал я, — но…
— А если ещё не совсем случайно?
— Что «не совсем случайно»?
— То самое.
— А-а, ты об этом…
Мне хотелось, чтобы Ромка объяснил, как всё-таки получилось, что он задрал математичке платье — что он при этом чувствовал и так далее. Но он не собирался ничего объяснять. Наверное, думал, что и так понятно. Мне и было понятно, но как-то не до конца.
— Знаешь, — сказал я, — мне кажется, в извинениях всё же есть смысл: когда человек просит прощения, он показывает, что он не соответствует своему поступку, и это не злой умысел, а стечение обстоятельств. Или что он изменил своё отношение — вначале думал и делал так, а теперь бы так ни за что не сделал. Он сообщает, что сожалеет о содеянном. Пусть от этого и не легче, но если бы люди перестали просить друг у друга прощения, представляешь, что было бы? Всё стало бы гораздо хуже!