Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Да, — сказал я, заражаясь Ромкой идеей, — а если не ухажёр, то брат. Брат ведь тоже годится?
— Точно! — подхватил он. — Точно-точно! У неё же может быть брат? Должен быть! Братья у всех есть! Брат — даже лучше! А ты будешь моим секундантом, — неожиданно заключил Ваничкин.
— Я — секундантом?
Ромка объяснил: ему самому идти к математичке нельзя, а я позвоню, и как только мне откроет дверь какой-нибудь мужчина, я объясню, что Ромка готов с ним встретиться.
— А если откроет не мужчина?
— Не знаю, — Ромка пожал плечами. — Спросишь: мужчины в
— Ну да, — усомнился я, — какой-то дурацкий вопрос.
— Да ты не бойся, вот увидишь: мужчина откроет, я точно говорю!
— А если она?
— Если она, — Ромка немного помрачнел, — вообще-то это маловероятно…
Я сказал родителям: мы недолго прогуляемся, а на улице не утерпел и задал Ваничкину вопрос, беспокоивший меня с самого его прихода: почему он пришёл именно ко мне, а не к кому-то другому. Мне хотелось, чтобы он сказал — мы же братья по крови или что-нибудь в таком духе. Но у него было своё объяснение:
— Кому придёт в голову искать меня у тебя?
Я подумал: Васе Шумскому пришло бы. Но сказал другое:
— У Сапожниковой тебя бы тоже искать не стали.
— У какой Сапожниковой? — Ваничкин несколько секунд смотрел на меня с недоумением, а потом равнодушно протянул: — А-а, ты об этой…
В троллейбусе он ушёл в себя: молча, смотрел в окно и несколько раз потёр челюсть — наверное, думая о предстоящей драке. Когда мы вышли на нужной остановке, Ромкино настроение опять опустилось к нулевой отметке.
— Это всё из-за валенка, — произнёс он с неожиданной убеждённостью.
— Из-за какого валенка? — я подумал: ну вот, Ромкино безумие, наконец, начинает проявляться.
— Обычного, сибирского, — Ваничкин вздохнул. — Когда я родился, никак не могли решить, как меня назвать…
— И что?
— У тёток, у дядьёв, у родителей, у всех свои варианты. Спорили, спорили, и тогда дед сказал: хватит. Взял валенок, пишите, сказал, имена на бумажках, а я вытащу.
— И?
— И вытащил, — Ромка горько усмехнулся. — И вот вся жизнь — как из валенка…
— А знаешь, — сказал я, чтобы его подбодрить, — если бы не Ромул убил Рема, а наоборот, тебя бы сейчас звали не Ромка, а Ремка, и всё было бы по-другому.
— Это ты к чему? — в новом состоянии Ваничкин во всём искал особый смысл.
— Просто так, — я пожал плечами. — Ни к чему.
— Нашёл время для шуток, — недовольно буркнул он.
— А знаешь, — я предпринял последнюю попытку, — может, оно и к лучшему, а? Ну что хорошего всю жизнь в школе работать? Каждый день возись с такими дебилами, как мы — это же кошмар! А так она, может, что-нибудь поинтересней, получше найдёт, как думаешь?
Глаза Ваничкина широко распахнулись. Несколько секунд он смотрел на меня, как на незнакомца, потом нацелил указательный палец.
— Что такое? — забеспокоился я. — Опять не то?
Неожиданно он обнял меня и похлопал по спине.
— Спасибо! — произнёс он с чувством. — Этого я никогда не забуду!
Его настроение заметно улучшилось. В возбуждении он нанёс по воздуху сокрушительный апперкот.
— Это же всё меняет!..
— Идём, — сказал я; мне было приятно, что я так
На углу математичкиного дома я заметил в мусорной урне наш букет: гвоздики торчали ножками вверх.
Это было странное чувство — входить в тот же подъезд, что и несколько часов назад, но уже не в составе делегации, а как бы из противоположного лагеря — как Ромкин секундант.
— В крайнем случае, если будет не мужчина, скажешь — ошибся адресом, — шёпотом напутствовал меня Ромка. — А если мужчина…
Он остался стоять на третьем этаже, а я поднялся ещё на два лестничных пролёта вверх.
Когда из-за двери спросили: «Кто там?», я ответил: «Это…» — и не знал, что сказать дальше. Но голос был не Иветты, определённо, не её.
Дверь открыла женщина небольшого — совсем, как математичка — роста, но ей было около пятидесяти и у неё были очки. Она рассматривала меня несколько мгновений, затем быстро шагнула вперёд и прикрыла дверь за собой — так, чтобы та не захлопнулась:
— Значит, пришёл? — это было скорей утверждение, чем вопрос. — Пришёл всё-таки…
— А-а, — сказал я, но дальше про мужчин в доме не получилось.
— Ну, и что прикажешь мне теперь делать? — женщина была ниже меня почти на голову, и она настойчиво заглядывала мне в глаза. Несколько секунд я отвечал на её взгляд, видел её встревоженные и недобрые зелёные глаза, и морщинки вокруг них, увеличенные стёклами очков, а потом подумал — если продолжать смотреть ей в глаза, она решит, что я, то есть Ромка, настолько бесстыжий, что даже не стесняется — и стал изучать свои туфли.
— Что делать прикажешь? Уже шестой час сидит и смотрит в одну точку, — говорила женщина, стараясь поймать мой взгляд. — И не ест, и не пьёт. И не отвечает. Говорю ей: «Доченька, что тебе приготовить?» — молчит. И глаза потухшие — не понять, что за этими глазами, что там внутри у неё. Как теперь её из этого состояния выводить? Она же такая весёлая, добрая, отзывчивая, и что теперь с ней стало? Можешь, мне сказать? Ты ведь хотел, чтоб тебя похвалили? — спросила она неожиданно.
Я на секунду поднял глаза.
— Ты ведь этого хотел, да? Чтобы заметили, какой ты особенный? Этого! Тогда бы ты шёлковый был! Я знаю. Я ведь и малолетних преступников учила, знаю, как с вами быть, где по шёрстке погладить, а где против. Но она молоденькая, не сообразила, за что ты её так? Ты хоть знаешь, что раньше в деревнях так гулящих девок наказывали?
Я кашлянул.
— Ничего ты не знаешь… А она у меня славная девочка, правильная, хоть и без отца росла, умница, работящая, никогда никого не обидела. И за что ей такой стыд, такую боль? Я ведь теперь её одну оставить боюсь, не знаю, что будет. Вот вышла только за хлебом, а тут твои пришли — просить. Не надо ей этого, не надо, только больнее. И ты пришёл. Зачем? Пожалейте её, оставьте в покое. Не до вас нам теперь. Уходи, — женщина слегка подтолкнула меня и повернулась к дверям. — И не приходи больше, слышишь? Дорогу забудь. Иди.