Семь пар железных ботинок
Шрифт:
— Как жили?
Мать рада-радешенька, но отвечает по-заученному:
— Господь бог хранил!
— Слава тебе господи!
Мать зажигает большой глиняный светильник и, накинув полушубок и платок, бежит топить баню, отец уходит распрягать лошадей. Ванька один, но сейчас ему ничуть не страшно. И ужин за одним столом с отцом кажется вкуснее. Даже затянувшаяся молитва не так клонит ко сну. И уж совсем исчезает сонливость, когда отец начинает развязывать привезенный из города большой лубяной короб. Делает он это с непостижимой медлительностью, точно испытывая Ванькино терпение.
—
В руках у матери большой пестрый платок. Она по-девичьи краснеет так, что при тусклом свете каганца видно.
— Что это вы, Киприан Иванович, надумали?.. Дорогой, верно, и уж шибко глазастый. Такую пестроту и но-сить-то, чай, грех?
— Другие носят!.. Не стара еще, чтоб хуже других ходить.
И еще подарки: ботинки, свертки с ситцем и миткалем...
На Ванькину долю приходятся две рубашки — сатиновая и ситцевая, но больше всего ему по сердцу длинный красный тесменный пояс с большими лохматыми кистями. Он пробует его примерить, но мать вырывает из рук: грех постом обновки надевать.
— Ужо на праздник наряжаться станешь.
— А это, значит, товар на сапоги,— говорит отец.
— Маленек еще в сапогах ходить!— для вида протестует мать.
— Не маленек!.. Вон как вытянулся...
Мать собирается спрятать сверток в укладку, но Ванька просит:
— Маманя, дай я только подержу маленько!..
Он берет сверток. В нем все, что полагается для настоящих сапог: голенища, подошва, стелька, задники, набор на каблуки.
— Не разворачивай, а то растеряешь.
— Я только понюхаю.
Ванька с упоением вдыхает дегтярный запах новой кожи.
— У-ух ты!
Вот как хорошо пахнут первые в жизни сапоги!
Доходит очередь до хозяйственных припасов.
— Сахару пиленого три фунта взял, чаю две плитки...
— Баловство это,— говорит мать, но бережно берет пакеты.
Было время, когда чаепитие считалось на горелом погосте грехом, но по этому пункту Сибирь сумела переупрямить самых упрямых уставщиков и начетчиков. Настоящие сибиряки почитают за великий грех упустить случай лишний раз почайпить. Сахар, тот действительно, пожалуй, баловство: у каждого своя пасека, дарового меда разнотравного и липового вдоволь, однако по праздникам, себе в наказание, пьют чай вприкуску с покупным сахаром.
Отец вынимает еще два небольших свертка.
— Лампу вот привез.
Мать качает головой. Такой новинкой она и впрямь недовольна.
— Вот уж это напрасно... Газом вонять будет и до пожара недалеко. Боюсь я...
Зато Ванька в великом восторге.
— Тять, покажь ланпу!..
— Не «ланпа», а лампа,— поправляет отец. — Я сам этак ошибался, так в лавке меня на смех подняли. Газу-керосину четверть привез. В санях оставил.
— Не придумаешь еще, где газ-то держать...— продолжает сомневаться мать.
— Люди в кладовой или в подклети держат. Газ — он кругом нужен. С железа, с замка, скажем, ржавь съедает, и клоп от его духу уходит.
— Сказывали, да боязно...
— Привыкнешь. Лампу я завтра налажу, сейчас нельзя: пузырь с морозу лопнет.
Ванька разочарован, но в коробе оказывается еще сверток. Прежде чем его вытащить, отец с видимой
— Чего еще?
— Часы купил...
Часы, с точки зрения матери, хотя и баловство, но не опасное, и она улыбается. Отец бережно разворачивает обновку. Ванька следит за каждым его движением.
До чего же хороши часы! На жести, поверх циферблата, изображен еловый лес, в лесу длиннорогий олень пасется. Снизу от часов идет цепочка — длинная-предлинная.
Отдельно завернуты гиря и маятник. Диск маятника блестит так, что Ванька, не спрашивая, понимает: вещь золотая.
— Тять, часы сегодня повесь!..
— Это можно.
Отец вешает ходики на гвоздь, прицепляет маятник и гирю, подтягивает цепь... Только со стрелками происходит недоразумение: они показывают самое несуразное время, а точное узнать на Горелом погосте не у кого: впору у петухов спрашивать. Не учел этого Киприан Иванович, когда покупку делал...
И еще: то ли часы на морозе простудились, то ли в лавке внутри их что-то заржавело, но постукивали они с хрипотцой и дребезжанием, точно букву «и» выговаривали.
Уже лежа на полатях, Ванька понял, в чем дело.
— Тять, а тять, часы-то разговаривают!
— Тукают, а не разговаривают,— поправил отец.
— Да нет, тятя! Ты лучше послушай, они словами разговаривают.
— Что ж они тебе говорят?
— «Вот и ладно, вот и ладно, вот и ладно!..»
Киприан Перекрестов никакого фантазерства не признавал.
— Юрунду городишь! — сердито отозвался он.— После молитвы спать полагается, а не выдумывать.
Но поди ж ты! Прислушавшись к ходу часов, он сам начал разбирать их хрипловатую и косноязычную речь. Только ему вместо буквы «и» упорно слышалась буква «е», и получалось, что часы твердили совсем другое:
«Вот не ладно, вот не ладно, вот не ладно!»
2.
Такое ни с того ни с сего на ум не придет. Хоть и устал Киприан после дальней дороги, не спится ему. Ваньке заказал думать, а самого обступили думы невеселые, нерешимые... Правда, так и раньше с ним бывало, когда в тысяча девятьсот пятом году на берегу моря-океана в японском плену жил,..
Не обижен Киприан ни силой, ни здоровьем и ума к соседу занимать не хаживал, а нет у него покоя. Недоволен сам собой Киприан Перекрестов, да и только!
Положим, в том, что очутился он в плену, никакой его вины не было. Только когда господа офицеры начали шашки японцам отдавать, зашвырнул он в кусты свою трехлинейную, мосинскую... И то потому, что ни в стволе, ни в магазине, ни в подсумках ни одного патрона не осталось, И понял в ту минуту Киприан Перекрестов, что случилось что-то в высшей степени неладное. И уж совсем тошно ему стало, когда увидел, как офицеры меж собой посмеиваются, радуясь тому, что японцы разрешили им шашки при себе оставить...