Семь поэм, Бальмонт Константин Дмитриевич (Гридинский)

Семь поэм

1920 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Оконце

Я смотрю на волю снова Из оконца слюдяного. Непрозрачная среда, Все же небо сверху звездно, Светит ночью многогроздно, И Вечерняя Звезда Мне является богатой, Увеличенно косматой, Словно все кругом вода, Я, водою тесно сжатый, Вверх смотрю со дна пруда. Нет, конечно, я не рыба, Неуютно жить в пруду, Но, пока весь мир в бреду, Здесь я с грезой речь веду. Снег и лед. За глыбой глыба. От излома, от изгиба, В сердце ждущее мое Светом входит острие. Пляска ломких алых граней Держит мысль в цветном тумане. Греза – жизнь. Вступи в нее. Радость – быть в своих основах, Каплей в бешенстве зыбей. В далях дней доледниковых, Позабытых, вечно новых, Смену красок, все скорей, Видеть

в зорях янтарей. В том свершающемся чуде, Где лишь после будут люди, Я смотрю на бег слонов Я любуюсь с мастодонтом Беспреградным горизонтом, В реве близких облаков. В довременной я Сибири, Где и ветер в белой шири У стает порой летать. Упадет и над беспутным, Взрывным, вспевным, поминутным, Чуть смущая тишь и гладь, Буря спит, ворчунья-мать. Ветер с ветром. Вон их стая, У червонного Алтая, Зацепились за скалу, И в пещерах тешат мглу, Снег растаял. Орхидеи Раскрывают емкость чаш, Воздух пьют. И мыслят змеи: – полночь наша. Полдень наш. Мамонт шествует мохнатый, Пышношерстный носорог. И громовые раскаты, На скрещеньи их дорог, В бубен бьют и трубят в рог. Месяц с солнцем заглянули В глубь разверстую горы. Камень к небу вспрянул в гуле. Час вулкана. Час игры. Час, что любят все миры. Золотая крепнет жила. Солнцезернь. Цветет. Пора. И луна посторожила, Чтоб содружно шла игра Бледных блесток серебра. Хоть травинки запредельной В глубь укрылась, в изумруд. И среди скалистых груд Огнецвет, как звон свирельный, Брызнул сказкой там и тут: Жуть измены влил в опалы, Тени всех минут – в агат, И поджег желанья алый Влил в рубин, вшепнул в гранат, В страсть вошел, нельзя назад. Кто полюбит, тот безбрежен, Он ведом лучом звезды, Хоть сидит он, тих и нежен, У оконца из слюды.

Зеркало

Ясные люди в свой ранний ликующий час В мир устремляли захват дальномечущих глаз. Зеркалом им, чтоб смотреться, была лишь вода, Битвы, охота, погоня, любовь и беда. В верном ударе себя узнавали в другом. Песню пропели начальную – вслушавшись в гром. Перья сороки втыкали в полетность волос. Знали ударность зачатых и грянувших гроз. Знали, что в сердце есть кровь и звериный размах. В барсовой шкуре замкнули и смелость, и страх. Долгий предполдень стал полднем, а полдень узлом. Молнии были. И день наклонился в излом. Синие сумерки свеяли тайну тоски. Ставшие близкими стали глядеться в зрачки. Ранние люди узнали и вечер, и ночь. Новый был день, хоть такой, не такой же точь в точь. Каждый, узнав, что от каждого ткется двойник, Быть захотел в отрешенном, впивая свой лик. Зыбкие воды неверны, дрожит бирюза. Тверже металл, чтоб глазами впиваться в глаза. Гладкая бронза – оконце мгновенных теней. Двойственность – бездна, и сердце купается в ней. Дрогнули дали, в объеме уменьшился мир. Зеркало мучит. Двойник – или первый – вампир? Хочется разуму четкой упиться игрой. Призрак металла явил чаровнический слой. Вот серебро от Луны, вот текучая ртуть. Ясный хрусталь одевается в глуби и жуть. Вечно-ли в мир истекать, растекаться в степи? Строит пчела. Человек, свой полет закрепи. Комната с комнатой в комнате, комнаты вряд. Балки распятые. Длинные свечи горят. Стены, подвалы, и стены, и двери, и дом. Зимние ночи, и сказкою кажется гром. Долгие, тесные, темные ночи и дни. Кажется сердцу, так было всегда, искони. Только душе колдовская возможность одна – Жуткий колодец, в котором живет глубина. Льдяный ответный затон с отраженьями свеч, Зеркало к сердцу стремит безглагольную речь. В полночь покажет Луну и калитку, и сад. Радость свиданья. Иди, без оглядки, назад. Видишь, как кто-то склонился к тебе чрез плечо. Слышишь, как кто-то целует тебя горячо.

Я тоскую. Тоскую. Он один. Я одна. Можно-ль душу родную Нам измерить до дна? Я скучаю. Скучаю. Он уходит в простор. Как ребенка качаю Я лишь взором свой взор. Я немею. Немею. Он один. Я одна. Меж душою моею И его – глубина. Я тоскую. Тоскую. Кто-бы ни был. приди. Только-б грудь мне другую Знать на этой груди.

Веселый бал. Полночный час. Блажен кто знал Узывность глаз. Немой рассказ, Моря без дна. Кто водит нас? В любви – Луна. В безумства сна Уходит дух. Где

с ним она, Там мир потух. Я мыслю вслух. Соблазн плывет. Поет петух. Измена – вот.

Смотри, смотри, как два кольца огромны Вкруг льдиной, зимней мертвенной Луны. Мы никогда вдвоем не вероломны, Когда вдвоем мы сердцем видим сны. С высот небес доходит книзу в прорубь Прямой, белесоватый, тонкий луч. Ах, если бел в своем полете голубь, Красив и ястреб, жарок и могуч. Не выпал снег, но лед скрепился плотный, Гладь зеркала сковала бег реки. Расцветы роз есть в крови безотчетной, Красиво счастье в раме из тоски.

Зеркала завесами закрыты. Фимиам синеет в свете свеч. Скоро будут гвозди вплоть забиты, Но нельзя любовь предостеречь. Звук псалмов, и в пряной сказке ладан. Белизна положенных цветов. Разве был когда-нибудь разгадан Весь объем любви и двух-трех слов? Поцелуй в сопровожденья слова, Может быть, без слов, лишь в свете глаз. Может быть, глаза искали крова Век закрытых, в тот единый час. Двойственная пропасть вдруг одною Глубью затопилась без границ. Зеркало с колдующей Луною Светят в безднах крыльям вольных птиц.

Встреча

Тебя я встретил ребенком малым, И мы узнали тогда друг друга, И был закатом я запоздалым, А ты – весенним рассветом Юга. Белели брызги на Океане, И я, прошедший по всем пустыням, Любил цветочек-любовь в тумане, Воздушный стебель с расцветом синим. Душой, уставшей от придорожий, Прильнул я нежно к душе ребенка, И ты была мне невестой Божьей, А птицы свадьбу пропели звонко.

Потом невестою чужою И улетающей душою Тебя я увидал в саду. Меж нас прошли с годами мысли, И тени дымные повисли, Весь мир опять любил в бреду. Любимой быть так нежно, мило, И ты любила и дразнила В венке из синих васильков. И ты его не разлюбляла, Но и в меня вонзала жало, И мне струила мед оков. О, было так в душе медвяно, Что в трех сердцах алела рана, И отошла ты от него. Ко мне приблизилась украдкой, И был я счастлив сказкой сладкой, Но не испил я торжество.

Безупречно красивы высокие свечи, Хорошо, что с свечей загорелась свеча, И от сердца до сердца свирелятся речи, В двух гореньях молитва веков горяча. Но, когда загорелись два яркие света, Возле них возбраненье для третьей свечи, Это к смерти призыв, это злая примета, В миг в запретном узоре скрестятся лучи. Первозданно красивы две вольные птицы, Два крыла, два крыла, их четыре крыла, Чтобы строки возникли бессмертной страницы, Чтобы в духах светло озвездилась вся мгла. Но в блужданиях правду успел рассмотреть я, Чтобы видеть, в глубокий родник заглянув: В двух любовь, что в мгновенье вливает столетья, В третьем – миг ястребиный, и когти, и клюв. Я был третьим, зажегшись и свет разжигая, Но пришло и ко мне роковое число, Ты ушла от меня, и в чужом дорогая, Ибо ветер свое к нам придвинул крыло.

От белых лилий над водою Огонь, к волне идет волна. Но подвенечною фатою Душа от всех отделена. И от того, с кем было ясно Внимать журчанью звонких струй, И от того, кому напрасно Ты подарила поцелуй. И от того, кому веленье Непроницаемой Судьбы Решило дать тебе томленье, За день царицы – жизнь рабы. И от себя самой, с мечтою, Со смехом, светлым, как весна, Ты подвенечною фатою Была навек отделена.

Но ты еще покров наденешь белый В свой день, когда над мглой прохладных плит Душою глянешь в новые пределы, Внимая вспевам синих панихид. В свой день, в свой час покров неповторимый Надену я и буду там, где ты, В последний раз вопью земные дымы, Вступая в глуби новой высоты. И там, где все – невесты, нет, не жены, Где любящий любой всегда жених, Мы будем слушать свадебные звоны, Всю правду дней преображая в стих. Как дружных птиц играющая стая, Как пышный луг невянущих цветов, Как сноп лучей, где, с цветом цвет сплетая, Мост Радуги неистощимо нов.

1 2 3 4 5