Семь прях. Книга 6. Джалар

Михеева Тамара Витальевна

«Еще не поздно все исправить, – подумал Тэмулгэн. – Она ребенок, она сама не знает своей силы, она сидит тут и разговаривает с дикой рекой, которую не может сковать мороз самой глубокой зимы, она играет с ней, как со щенком, повелевает ее водами и не боится. Не боится, потому что не ведает. Можно все исправить. Надо отправить ее к Севруджи, поживет в большом городе, поубавится ее сила. А потом вернется – и сразу выдать замуж». Он вспомнил Аныка и передернул плечами. Половина времени Лося прошла с его смерти, а все никак не забыть.

Тэмулгэн еще немного посмотрел на дочь, но, так и не окликнув ее, пошел домой.

* * *

Он

разложил на печи тяжелые от мокрого снега рукавицы, осмотрелся. Тхоки в избе не было. Значит, самое время рассказать о своем решении Такун. Тэмулгэн опасался говорить о задуманном при матери. Вдруг ей не понравится его идея? И тогда можно сколько угодно бить кулаком по столу, сколько угодно кричать – старую Тхоку не сдвинешь с места. Вдруг его полоснула мысль: а ведь кто-то говорил ему, что Тхока была лойманкой, давно, до его рождения, но почему-то бросила это дело. «Глупости, бабьи сплетни», – подумал тогда Тэмулгэн, но сейчас отмахнуться не получалось. Передается эта сила по наследству? Всегда только девочкам? Ведь за самим собой он не замечал ничего такого, разве что таежного зверя бьет без промаха, но мало, что ли, в Краю удачливых охотников? Да и сыновья его тоже самые обычные люди, а что умные очень, так тут Такун молодец, заставляла их учиться, не разрешала пропускать школу и всегда просила его привезти из города книги. Что он знает обо всем этом, о силе? Если его мать была лойманка, то должны же найтись подтверждения тому? У Виры, женщины приятной, но не очень уж умной, да и болтливой к тому же, юбка вышита особыми узорами, а к поясу привязаны разные мешочки, одни духи знают, что она там носит, еще у нее есть маленький бубен с погремушками, она танцует с ним на Жарминахе и невестиных гонках…

Тэмулгэн бросился к Тхокиному сундуку, открыл, стал перебирать одежду. Она пахла какой-то травой, остро, пряно. Все в сундуке было самым обычным: вышитые полотенца, платья, берестяная коробочка с бусинами для волос…

– Ищешь что-то? – осторожно спросила Такун.

Она месила тесто и поглядывала на мужа с той минуты, как он зашел в дом и застыл на пороге, но не спрашивала – чего под руку лезть? Сам скажет, если надо будет.

Тэмулгэн опустил крышку сундука, сел. Что на него нашло? Какая вообще разница, была ли Тхока лойманкой? Даже если была, что ж тут плохого? Лойманок все уважают, чего он всполошился? Разве плохо, что и их единственная дочь ею будет? Но вопреки здравому рассудку сердце его сдавила острая, настоящая боль. Он схватился за грудь. Такун бросила тесто, метнулась к нему, вернулась, наскоро вытерла руки полотенцем и опять подбежала, подхватила за плечи.

– Что с тобой? Что?

Она заглядывала ему в глаза и пыталась понять, чем помочь, но он только мычал, уже не от боли в сердце, которая так же резко отпустила, как и началась, а потому что понял, что нет, нельзя становиться Джалар лойманкой, потому что не от Яви это будет и не к добру, она уже была один раз на пороге смерти, и кто знает, что она там увидела, что с собой оттуда принесла? Опять всплыло перед ним лицо Аныка.

Тэмулгэн неловко слез с сундука, обнял жену, то есть, скорее, встряхнул, чтобы она успокоилась и сосредоточилась, почувствовала серьезность разговора.

– Такун, я хочу отправить Джалар учиться в город.

– Что?

– Пусть повидает мир. Поживет у кого-нибудь из мальчиков, пусть у Севруджи, у него своих детей нет, вот пусть и позаботится о сестренке.

– Нет! – вскрикнула Такун, будто ее ударили. – Что ты? Зачем?

–

А почему нет? Мальчиков наших мы выучили, хорошими людьми они стали…

– Да какая муха тебя укусила? – Такун вырвалась из его рук, но к тесту не вернулась: нельзя месить тесто, когда дух неспокоен, так и всю семью отравить недолго. Стояла близко, уперев руки в бока. – Разве мало ей нашей школы? Зачем девочке вся эта наука? Да и маленькая она еще.

– Она не маленькая. В этом году ей бежать невестины гонки, Такун, – начал Тэмулгэн, и вдруг ему стало так обидно и так страшно, что судьба уже стоит за их спинами и грозит чем-то непоправимым, а он не в силах даже понять, чем именно. Он совсем по-детски шмыгнул носом. Ему хотелось плакать.

Такун в ужасе смотрела на него. Он снова положил ей руки на плечи.

– Подменили ее, – проговорил Тэмулгэн, еле ворочая языком. – Тогда, той ночью. Мы думали: оленихи спасли, не дали замерзнуть. Только нет, подменили ее нам, наделили лойманской силой, нешуточной, настоящей. А что взамен за эту силу попросили, кто знает?

– Что ты такое говоришь! – возмутилась Такун и хотела оттолкнуть от себя мужа, но он держал крепко. – Ты кислой булсы опился?

– Она сидит там и с рекой разговаривает. А река – знаешь что? Река ей отвечает. Поднимается и опускается, хороводы вокруг ее руки водит, как котенок ластится.

– Девочка просто любит воду!

– Помнишь Аныка, Такун?

Такун вздрогнула и отодвинулась. На этот раз Тэмулгэн не стал ее удерживать.

– Всегда помни, – сказал он и пошел в угол, где стояла самопрялка Тхоки. Она жаловалась: что-то там у нее надломилось, надо бы починить. За такой работой ему всегда хорошо думалось.

Обида Такун

Джалар стояла у стола, по-птичьи уперев одну ногу в колено другой, резала морковь тонкими длинными полосками, как научила ее Тхока. Толстая коса змеилась по спине. Огонь в очаге высветил округлую щеку, тень от ресниц на ней казалась особенно длинной. Джалар была погружена в работу, не напевала, не болтала с матерью, будто не замечала, что та тоже здесь, по другую сторону стола, смотрит на нее. О чем ты думаешь, голубка моя? О чем хмурятся твои тонкие темные брови, какие мысли тревожат, не дают легкой песне или веселой болтовне помочь нудной работе?

Такун смотрела на дочь. Вымоленное, выстраданное ее дитя. Что Тэмулгэн знает об этом? Ничего. Он мужчина, охотник, хозяин, его ли дело думать, как женщины вынашивают и рожают детей? Как молила она богов, заклинала духов: подарите мне дочь, подарите! Ту, что будет моим отражением, моим продолжением, ту, что будет рядом, я буду учить ее ставить булсу и печь хлеб, плести косы и вышивать, сажать овощи и собирать грибы. Мы будем одним целым, о дайте мне дочь, дайте! Не один кувшин жирных сливок вылила она в Олонгу, не одну курицу закопала под священной сосной.

С сыновьями было иначе. Они рождались сами по себе и с первой минуты принадлежали отцу, его миру охоты, оружия, огня. Нежные в младенчестве, ласковые, пока не научатся говорить как следует, они уходили от нее один за другим: любопытный Севруджи, дерзкий Ларискун, насмешливый Атенык. Вырастали, прорастали сквозь нее, и она улыбалась, радовалась, любовалась ими, гордилась. Было чем гордиться. Все трое вышли ладные да умные, все трое уехали учиться в далекие города да и застряли там, нашли свою судьбу – кто жену, кто работу. А ей ничего не осталось. Да полно, Такун, есть ли эти города? Может, все это Навь и твои мальчики растворились в ней?