Семь рассказов
Шрифт:
— Иногда, знаете, приятно, чтобы о тебе упомянули, — сказал Форд, глядя мне в лицо. Во фразе его было что-то едкое — этакая оскоминка, какая бывает от первоклассного вина. Совсем не юношеский привкус был у этой фразы. Мне стало жаль, что мой ученик рискует погубить свою карьеру, и я снова посоветовал ему извиниться.
— Дело не в том, требует мистер Вортерс извинения или нет. Это совсем другая сторона вопроса, и я предпочел бы ее не касаться. Сейчас суть в том, что если вы сами, по собственному почину, не извинитесь, вам придется уехать. Но куда?
— К тете в Пекхем.
Я
— Мой милый Форд! Не играйте в героя. Извинитесь.
К несчастью, я несколько повысил голос на последнем слове, и мисс Бомонт услышала меня со своей лужайки.
— Извиниться? — закричала она. — За что?
Будучи равнодушна к игре, она тут же поднялась к нам, волоча за собой крокетный молоток. Вид у нее был довольно вялый. Она наконец начала приобщаться к цивилизации.
— Уйдемте в дом, — прошептал я. — Уйдемте, пока не поздно.
— Вот еще! — сказал Форд. — Ни за что!
— Ну, что у вас тут такое? — спросила она, став на ступеньку подле Форда.
Он поднял голову и, глядя на мисс Бомонт, сглотнул. И вдруг я понял. Вот, значит, что это были за стихи. Теперь я уже не знал, надо ли ему извиняться. Чем скорее его выставят из дому, тем лучше.
Несмотря на мои возражения, он рассказал ей про тетрадку, и первая ее реплика была:
— Ой, покажите, покажите!
Ни малейшего понятия о приличиях. Потом она сказала:
— А отчего вы оба такие грустные?
— Мы ждем решения мистера Вортерса, — сказал я.
— Какие глупости, мистер Инскип! Неужели вы думаете, что Харкурт рассердится?
— Разумеется, он сердится, и совершенно справедливо.
— Да почему?
— Потому что мистер Форд насмеялся над ним.
— Ну так что? — я впервые услышал нотки раздражения в ее голосе. — Неужели вы думаете, что он станет наказывать Форда за какие-то насмешки? А для чего ж еще мы и живем на белом свете? Чтоб уж нельзя было и посмеяться? Вот еще! Да я целый день смеюсь над всеми. Над мистером Фордом, и над вами. И Харкурт тоже. Нет, вы его не знаете! Он не станет. Не станет он сердиться из-за шутки.
— Хорошенькая шутка, — сказал Форд. — Нет, он меня не простит. \
— До чего же вы глупый! — она насмешливо фыркнула. — Не знаете вы Харкурта. Он очень добрый. Вот ежели вы станете извиняться, он обязательно рассердится, и я бы разозлилась. Ну скажите ему хоть вы, мистер Инскип!
— По-моему, мистер Вортерс имеет все основания рассчитывать, что мистер Форд извинится.
— Основания? Какие еще основания? Что у вас за слова-то такие — основания, извинения… общество… положение… Я этого не понимаю! Для чего ж тогда вообще жить на свете?
Речь ее была — точно дрожащие огоньки, загорающиеся во мраке. То она кокетничала, то вдруг задавала вопросы о смысле жизни. Однако экзамена по курсу этики я не сдавал и потому ответить ей не мог.
— Я знаю одно: Харкурт не такой дурак, как вы с Фордом. Он выше условностей. Ему плевать на все эти ваши основания и извинения. Он знает, что смех — самая лучшая вещь на свете, а потом уже
Душа и всякое такое! Удивляюсь, как это Харкурта, распоряжавшегося на лугу, не хватил удар.
— Да вы бы все с тоски померли, — продолжала она, — если бы только и делали, что обижались и извинялись. Воображаю, если бы все сорок миллионов англичан были такие обидчивые! Вот был бы смех! Воображаю! — и она действительно рассмеялась. — Да вы присмотритесь к Харкурту. Он вовсе не такой. У него есть чувство юмора. Вы слышите, мистер Форд? У него есть чувство юмора. Неужели вам это непонятно?
Форд снова опустил голову и уставился себе под ноги. Мисс Бомонт бесстрастно сообщила мне, что, кажется, он планет. Потом крокетным молотком принялась поглаживать его по голове, приговаривая:
— Плакса-вакса, плакса-вакса. Да тут и плакать-то не о чем! — и со смехом сбежала по ступенькам. — Ладно! — крикнула она, обернувшись. — Велите плаксе утереть слезки. Я сама поговорю с Харкуртом.
Мы молча смотрели ей вслед. Не думаю, чтобы Форд плакал. Глаза у него были большие и недобрые. Он выругался всеми подходящими словами, какие знал, потом резко поднялся и ушел в дом. Вероятно, ему невыносимо было видеть ее разочарование. Не будучи склонным к подобным сантиментам, я с интересом наблюдал, как мисс Бомонт приближалась к своему властелину.
Уверенно ступая, она пересекла луг. Рабочие снимали перед ней шляпы, и она отвечала на их приветствия. Вялость ее как рукой сняло, а вместе с ней исчезли и все признаки цивилизованности. Она снова превратилась в ту простодушную, прямолинейную девчонку, какой Харкурт привез ее из Ирландии, — девчонку в высшей степени привлекательную и нелепую и (меня поймут те, кто умеет жалеть других) в высшей степени трогательную.
Она подошла к нему, взяла его под руку. Я видел, как разрезала воздух его ладонь, разъяснявшая мисс Бомонт проблемы мостостроения. Дважды она прерывала его, ему пришлось повторить объяснения. Потом и ей, наконец, удалось вставить слово, и сцена, последовавшая за этим, была выразительнее любой театральной постановки. Две фигуры — женская и мужская — сходились и расходились на берегу реки, первая возбужденно жестикулировала, вторая была надменна и невозмутима. Мисс Бомонт умоляла, спорила и — если меня не обмануло расстояние — пыталась даже высмеять мистера Вортерса. В подтверждение какого-то из своих наивных аргументов она попятилась… и бултыхнулась в речку. Это стало развязкой комедии. Под галдеж столпившихся рабочих Харкурт спас ее. Вода замочила ей юбки до колен, башмаки у нее были все в грязи. В таком виде Харкурт повел ее к дому, и скоро я начал разбирать слова:
— Грипп… вы ноги промочили… забудьте о платье, здоровье превыше всего… умоляю вас, голубушка, не волнуйтесь… нервное потрясение… в постель, в постель… Немедленно в постель! Обещаете? Будьте паинькой. Поднимайтесь в дом — и прямо в постель.
Он остался на лужайке, а она послушно поднялась на террасу. Лицо ее выражало ужас и замешательство.
— Итак, вы искупались, мисс Бомонт!
— Искупалась?.. А, да. Вы знаете, мистер Инскип… Я даже не понимаю, как это получилось, но… у меня ничего не вышло.