Семь рек Рима

Леймарк Ник.

– Хорошо, – согласилась Пат, рассматривая Уста – большой, в рост человека мраморный барельеф на основании из капители античной колонны. Мрамор состарился, и вместе с ним, казалось, состарилось лицо мужчины, теперь старика, с растрепанными волосами и длинной бородой. Вместе глаз у старика были круглые провалы, вместо рта – прямоугольная щель.

– Но если это не так, а мы знаем правду? – серьезно сказал Пат. – Я имею в виду то, что мы догадываемся, куда они пропали, и обманываем себя?

– Это легко проверить, – я рассмеялся. – Зря, что ли, эта штука называется

Устами истины. Вот смотри, я уверен, что ничего не знаю про них. Сейчас я засуну руку в рот этому гражданину, ты задашь вопрос, и если я солгу, он откусит мне руку. Только не отказывайся, – Пат развернулась, и я едва удержал ее.

– Глупая затея, – сказала она, но кисть моей правой руки уже была внутри щели.

– Честное слово, – произнес я торжественно, – я не знаю, куда пропали все эти люди. Ни тот, что ехал с нами в автобусе, ни тот, что приставал к тебе на пляже. Ни Адриано, хотя он, скорее всего, дома. А продавщица вина… вероятно… отошла в туалет! Вот видишь, – я вынул руку. – Ничего не произошло. Я только дотронулся до чего-то холодного – вот и все.

Я улыбался, но Пат продолжала хмуриться.

– Ты знаешь, – сказал она. – Но не хочешь себе признаться.

– Это очень сложно, – я обнял ее. – Пойдем лучше еще немного выпьем. Я видел подходящую скамейку.

Глава пятая

В этот день мы много ходили, и как ни старались, нам не удалось миновать ни Колизей, ни площадь Навона, ни фонтан Треви. На Кампо-деи-Фиори – еще одном разрекламированном туристическом месте, якобы самом старом римском рынке – мы снова подкрепились вином и добрались до Меркато-делле-Стампе – рынка гравюр. Там мы купили вполне приличную копию известной работы Пиранези и, сев на третий трамвай, вернулись к себе на Эсквилин к Порта-Маджоре.

– Честное слово, – сказала Пат, когда мы вышли на мостовую. – Меняю свои ноги на пару других, помоложе и помускулистей.

– Ну уж нет, – возразил я, – твои ноги нужны прежде всего мне. Зачем мне ноги чужой юной штангистки?

– Плевать, – мы снова прошли под бывшим акведуком и медленно двинулись к дому. – Я хромаю, – с возмущением произнесла Пат, – я устала как лошадь, а тебе жалко ничтожной замены.

Наконец мы добрались до нашей тяжелой, металлической, украшенной массивной решеткой двери. Я щелкнул ключом в замке.

– Уж очень я к ним привязался, – я опустил рюкзак на пол. – Иди искупайся скорее.

– Ладно, – Пат сбросила платье и, не успел я ею полюбоваться, прошла в душ, соединенный дверью прямо со спальней.

– Достань из холодильника спуманте, – раздался ее голос. – Я сейчас умру, если ты мне не дашь спуманте. Обожаю большое давление в бутылках.

Было четыре часа пополудни, когда мы заснули, а когда я проснулся через два часа, то увидел, как Пат смотрит на меня, и немедленно притянул ее к себе. Можно заниматься сексом много, смело или неумело – дело не в этом, дело в радости. Когда мы закончили, мы оба улыбались.

– Что дальше? –

спросила Пат и натянула на себя простыню.

Исследовать город сегодня больше не хотелось, и я предложил просто поужинать в нашем саду.

– Я читал, что в Риме на первом месте паста, рецепт которой у нас совершенно неизвестен. Называется качо-е-пепе, ‘сыр и перец’, – я поднялся и пошел в душ. – Только потом карбонара и аматричиана. В принципе, я могу сходить в магазин сам. А ты пока еще немного поваляешься.

– Нет, – Пат потянулась и откинула простыню. – Ну вот, – сказала она уже совсем другим, недовольным голосом, – начинается. Эта штука называется «месячные». Вся постель в крови. Может, ты действительно сам сходишь в магазин?

Ужин удался. Я приготовил аматричиану из макарон с названием «баветти номер тринадцать», восемьдесят центов за пачку в полкилограмма, пармезана, 15 евро за кило, но нам понадобилось всего грамм пятьдесят-семьдесят, гуанчиале – вяленых свиных щек, – десять евро килограмм, хватило тех же пятидесяти грамм, и полубутылки пассаты за 60 центов за пол-литра. Еще я купил много белого вина. Белое совершенно не подходило к такой пасте, но так было приятно вернуться от дождя и плотных красных вин к теплому солнышку и пузырящемуся белому слабенькому винцу.

Стол в садике стоял на выложенной коричневой плиткой площадке. Четыре стула вокруг и скамейка вдоль стены, которую сразу выбрала себе Пат. Собственно в саду – апельсиновое дерево, старая небольшая липа, трава, кадки с большими кактусами. На соседнем участке росла пальма. По бокам площадка была ограничена стенами, в одной из которых было две двери – высокая синяя и пониже зеленая. Между ними висела лампочка, и когда стемнело, я зажег свет.

Как описать счастье? Вы можете сказать, что я всего лишь сильно опьянел, если меня посетило такое сильное чувство, но нет – это было отдельно. Это чувство было где-то на уровне моей головы справа, и, скосив глаз, я и видел самый его сияющий краешек.

Я давно знаю, что если ты почувствовал счастье, то ни в коем случае нельзя шевелиться, потому что счастье – это когда все песчинки в мире собираются в определенном порядке для того, чтобы оно родилось. Счастье – не котлета, его нельзя разглядывать. И все-таки я спросил Пат, которая с мечтательным видом сидела, держа стакан в тонкой руке:

– Ты видишь?

– Ты о чем? – она нехотя повернула голову. – Про кактус?

– Нет, я про счастье.

– Ах, вот ты про что, – протянула Пат и одним глотком выпила вино. – Мне кажется, ты напился. Пойдем спать.

Не дожидаясь ответа, она встала и, слегка покачиваясь, прошла в комнату. Она исчезла, но тотчас в проеме двери из-за занавески показалась ее встрепанная голова.

– Не забудь закрыть дверь, когда все закончится.

Она пропала. Я повернулся, поставил подальше второй стул, положил на него ноги, сделал глоток и закурил сигарету. Было здорово сидеть и потихоньку пить. Я уставился на лампочку между синей и зеленой дверью, и через некоторое время вокруг нее появился оранжевый искристый круг.