Семь жизней (сборник)
Шрифт:
А кроме Володечки в моей деревне никто больше рожать не хочет.
Одного едва вынянчат, и всё – устали, хоть одеялком прикрой и спать положи до пенсии.
Жаловалась одна: «Глядя на Володечкино потомство – можно напугаться и за своё, нерождённое».
Успокаивал как мог – вроде поверила, теперь всякий раз на живот её смотрю,
– Матушка, – говорю своей, домой заходя, – а дайка Володечке на мосток. Дай, дай, не перечь.
Земная жизнь ничтожна, все блага её отнимаются смертью.
Покайтеся и веруйте во Евангелие, прошу селян, покайтеся, приближися бо Царствие Небесное.
А они всё смеются, дети малые, всё ходят кругами, а круг всё меньше – шёл, шёл и в циркуле карандашик – цок! – и надломился, и пошла линия вкривь, вдруг истончилась до волоса, и здесь же прекратилась.
Объясняю: неисповеданные грехи – они легко повторяются: ты на них свет не пролил, а раз тебя никто не видел, то ты и сам на себя вроде бы и не смотрел.
А то и пугаю.
Сколько, говорю, легло в землю без причастия: земля отравлена, скоро пойдёт волдырями, рвами, траншеями.
Ничего не боятся.
Нет, иной раз придут в храм – сделают напуганное лицо, – а выйдут: и сразу хвост задерут, и побежали. К вечеру – язык на плечо, жаром дымится.
Язычники, одно слово.
– Живые, – корю их, – не пойдёте ко мне, так мёртвые придёте уже на второй день: попросите, чтоб помолился – никому не нужны окажетесь. Мука вам будет неземная, несравненно хуже всякой земной.
Ночью приснилось, что вся моя деревенька попала в ад: и Володенька, и старуха Зинаида, и бабушка Валентина, и соседка Лидия, и дед Тимофей, и старик Емельян, и беспутный Сёмка, и та, имя забываю, что всегда стоит первая, у клироса, и вся детвора тоже.
Потом во сне случился сбой, но без шва, и сразу началась другая
И дыхания нет на стёклах – как будто внутри мёртвые приехали.
С утра смешно пересказывать, а ночью – страх меня сковал и едва не победил.
Так не плакал никогда – как во сне.
Проснулся, а все глаза сырые.
Матушка, завтрак накрыв, спросила:
– Ты чего, батюшка, припух?
И то, думаю, подходя к окошку и глядя на деревню: разве здесь есть кто-то, кого бы не простили.
И заново, в молитве, начал всех перечислять, кого помню – и сильных, и слабых, и расслабленных, и одержимых, и трезвых, и похмельных, и род позабывших, и выродившихся вовсе, – а я всех помню, всех.
Утром я выхожу к реке и трогаю воду, совсем чуть-чуть прикасаясь к ней, двумя пальцами, иногда тремя: щепотью.
Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо.
Не спрашиваю отчего.
Не прошу ничего нового.
Только говорю: оставь всё как есть хотя бы ещё немного.
Можно было бы сменить реку, сменить деревья – всего несколько движений: качнул воду, и отражение сломалось.
Хотя скоро зима, и отражения не будет вообще.
Но разве имеет значение только то, что случилось?
Неслучившаяся жизнь – по её встречам и её разнообразным событиям можно тосковать, можно даже ностальгировать, и эта ностальгия имеет особенный вкус.
А можно всё это презирать, вот эту несбывшуюся жизнь – первую, или вторую, или третью, или какую-нибудь ещё – презирать, и радоваться всему тому, что не случилось с тобой, обошло стороной, сберегло тебя.
Или не сберегло.