Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
— Спит?
Я вздрогнул, за моей спиной стоял Николаич. Я кивнул.
— Дотянет, Саша?
— Надеюсь. — Я не мог смотреть ему в глаза. — Во всяком случае, должен.
— Сделай, Саша, чтобы дотянул! — по-мальчишески, умоляюще прошептал Николаич. — Сделай!
— Надеюсь…
Николаич отвернулся.
— Что вы можете, доктора!
— Пока немного, друг мой, но наше «немного» — это тоже кое-что.
— Кое-что… — Николаич махнул рукой. — Эх ты, наука!.. Иди, Саша, я с ним побуду.
— Николаич, Веня…
— Знаю, допросил Дугина.
— Скажи Вене два слова…
— Уже сказал.
— Помогите-ка мне встать, — послышался голос Андрея Иваныча. — Навалили тут центнер одеял… Пошли к ребятам, там веселее.
В кают-компании шло чаепитие. Валя щедро выставил на стол всю свою «заначку»: копченую колбасу, несколько банок крабов, шоколад и вишневое варенье.
— Когда я в первый раз шел в Антарктиду, — прихлебывая чай, басил Нетудыхата, — соседи пытали Оксану: «Куда это твой собрался?» «Куда-то, — говорит, — вниз, на самый юг». А они: «Смотри, на юге завсегда баб много!»
— Хочешь, подарю из моей галереи? — Веня окинул любовным взглядом красоток в бикини, насмехавшихся над нами со стен. — Похвастаешься!
— Разве это девки? — Нетудыхата пренебрежительно отмахнулся. — Ноги как ходули. Вот у нас в селе девки так девки, от одного бока до другого ходить надо.
— Иван Тарасович, — Пухов поморщился, — разве можно оценивать женщину на вес?
— Тише, — воззвал Костя, — послушаем настоящего знатока!
— Какой я знаток, — заулыбался Пухов, — уступаю эту честь Вене. Лично я превосходно обхожусь без их общества. Вот доктор подтвердит, что отсутствие раздражителя, каковым является женщина, вносит особый колорит в жизнь полярников.
— Не подтвержу, — честно глядя на Пухова, возразил я.
— Как так? Ведь это ваша точка зрения, вы ее сами развивали!
— В начале зимовки.
— Ну, знаете ли, — возмутился Пухов, — на мой взгляд, принципы должны оставаться неизменными в течение всей зимовки.
— Только не в отношении женщин.
— Оставьте, доктор, я всерьез.
— Вы когда-нибудь видели меня несерьезным, Евгений Палыч?
— Простите, Саша, тысячу раз. Вот и сейчас вы серьезное обсуждение вопроса о женщинах превращаете в балаган.
— Разве я шучу? — Я мысленно представил себе Нину, услышал, топот ее каблучков по асфальту причала и продолжал с веселым вдохновением: — Женщина! Ведь это же прекрасно. Пухов! Разве вы не чувствуете себя другим человеком, когда в вашу жизнь входит женщина? Разве в эту священную минуту вы не осознаете себя сильнее, умнее, красивее? Разве у вас не появляется ощущения, что вам под силу великие дела и гениальные открытия? А какие замечательные порывы рождаются в вашей душе рядом с женщиной, какие слова приходят на ум, какие мелодии! Скажите мне, что это не так, и я возьму свои слова обратно, Пухов!
— Демагог вы, доктор, — проворчал Пухов и добавил под общий смех: — Никогда больше не буду вступать с вами в серьезный разговор.
— Вот вам и «особый колорит», — передразнил Веня. — Может, для вас, Палыч, это колорит, а для нас сплошная мука. Андрей Иваныч, а долго будет это безобразие продолжаться?
— Какое безобразие? — Андрей Иваныч явно повеселел, ожил, и я порадовался, что мы привели его сюда.
— Ну, мужской континент и этот самый
— Долго, Веня. Давай сначала обживем Антарктиду, а потом уже пригласим сюда наших жен. Придет время, и мы построим здесь дома, школы, больницы…
— Пингвинам аппендиксы вырезать, что ли?
— Смотри шире, Веня, смотри шире! Человечество не столь богато, чтобы швыряться четырнадцатью миллионами квадратных километров суши. Когда-нибудь на месте наших крохотных станций вырастут города, и наши потомки вспомнят о тех, кто обживал этот материк, кто был первым. Вспомнят тебя, Веня, и помянут тихим, добрым словом.
— Меня — сомневаюсь, — Веня хохотнул, — а вот Костю наверняка. На тысячелетия память о себе оставил.
— Брось трепаться, — испуганно пробурчал Костя.
— Когда мы пришли на озеро Унтерзее, — продолжал Веня, — пообедали, гляжу: Костя куда-то исчез. Пошел искать. Слышу стук какой-то, иду на шум: стоит Костя, от усердия язык набок свесил и зубилом на скале высекает: «Здесь был Костя Томилин!»
Из радиорубки высунулся Скориков, пошарил по кают-компании глазами, кивнул Николаичу. Тот спокойно встал и не торопясь пошел в рубку.
Мы переглянулись. Никто ничего не сказал, но лица у людей вытянулись. Мы стали необыкновенно чуткими к нюансам. Ну, позвал Димдимыч начальника на связь: что здесь такого? Раз самолеты летят, связь должна быть непрерывная… Погода отличная, полоса — как танцплощадка, хоть пляши на ней! Ничего вроде бы произойти не может, а лица вытянулись, улыбки замерзли.
В коротком кивке Димдимыча, в спокойной, даже чересчур спокойной походке Николаича мы уловили тревогу.
Веня хотел было повторить свой фокус — подсунуть под дверь рукавицу, но Андрей Иваныч сказал:
— Не надо, Веня. Потерпи, скоро узнаешь.
— Кто еще чай пить будет? — излишне бодрым голосом спросил Горемыкин.
Ему никто не ответил.
— Чего они там? — не выдержал Пухов.
— Наверное, играют в шахматы, — попытался пошутить Груздев.
Семенов тщательно прикрыл дверь и взял микрофон. Слышимость была хорошая, и разговор шел по радиотелефону.
— Слушаю тебя, Петрович, прием.
— «Аннушки» в полете, Сергей, «Аннушки» в полете… Машина Крутилина барахлит, машина Крутилина барахлит… Настраивайтесь на УКВ, на их волну… Настраивайтесь на ультракороткие… В случае чего, примите возможные меры… возможные меры…
— Понял тебя, Петрович, понял… Что с Крутилиным?
— Что-то с двигателем, Крутилин теряет высоту, теряет высоту… Трудно отпускает Антарктида, Сергей, трудно… До связи.
До чего ж она тонкая и ненадежная — ниточка, на которой раскачивается человеческая судьба! Как подумаешь, от каких случайностей она зависит, — даже весело и страшно становится. Ну, бывают обстоятельства, которые сильнее нас и против которых не попрешь — скажем, такие явления природы, как ураган, цунами, землетрясения и тому подобное: здесь от тебя требуется только надеть чистое белье (если успеешь) и верить в счастливую звезду. Но ведь случается, что от пустяка — от взгляда, одного лишь вскользь брошенного взгляда — судьба зависит! Покосился налево — одна судьба, направо посмотрел — совсем другая…