Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
Дугин перестал думать о Филатове и стал горячо мечтать о том, чтобы свершилось чудо и пришло второе дыхание, возродилась сила в руках. Не было в его жизни такого, чтобы его работу делали другие! Он за других — сколько хочешь, за него — никогда. Один пыжится своим образованием, другой песни мурлычет под гитару, третий острит направо и налево, а Дугин если чем и гордился, так это тем, что работал за двоих, а получал за одного. Справедливости ради, получал он много (Семенов выхлопотал инженерную должность), столько же, сколько Гаранин или Бармин, но и отдача его
Кто его не любил — молчали, сказать-то было нечего. Андрей Иваныч, например. С виду уважительный, а не любит. Ну, не то что не любит, а слишком вежливый, на «вы», а Филатова знает без году неделя, но «тыкает». Или доктор: как затевал на Льдине «междусобойчик», ни разу не приглашал, тоже с Филатовым обнимался. Ваше дело, в друзья не набиваюсь; хорошего слова про Дугина не скажете, но и на худое совести не хватит: не заслужил.
Почувствовал омерзительный запах нашатыря и высунулся из мешка: Бармин склонился над Гараниным, совал ему под нос бутылочку.
— Жив, курилка? — подмигнул Бармин. — Поваляйся еще минуток десять, будешь свеженький, как огурчик с бабушкиной грядки!
Дугин благодарно улыбнулся и стал чутко прислушиваться к себе. Рези в животе приутихли, от горла уходила тошнота, и он замер, весь отдавшись той мечте: обрести второе дыхание. «Не торопись, дыши ровнее, ровнее… Кончатся боли, успокоятся потроха, задышит грудь — и ты станешь человеком», — уговаривал себя он.
Так полежал еще немного, решил, что уговорил, и стал вылезать из мешка — дрожащий от холода, слабый, как муха, упрямый. Никто ничего не сказал, и Дугин, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, стал ждать своей очереди.
Масло уже разогрелось и не оказывало такого сопротивления, как раньше. Семенов лежал в спальном мешке и смотрел на Филатова, который с бешеной скоростью раскрутил рукоятку — так, что не мог ее удержать. Коленчатый вал наверняка набрал необходимые 120–130 оборотов в минуту, и по всем правилам дизель должен был запуститься. Ну, хотя бы чихнуть, намекнуть на то, что он оживает. Должен бы… Где-то в его стальном теле хранится секрет, какая-то деталь знает, что нужно сделать, чтобы вдохнуть в него жизнь…
Семенов провел рукой по лицу. Кровь запеклась, стянула щетину, но вроде бы остановилась, валкая бренная плоть, усмехнулся он. Вылез из спального мешка, в глазах мелькали радужные пятна. Кивнул Гаранину и Дугину — полежите пока что; на неверных ногах подошел к дизелю, подождал, пока Филатов отпустил рукоятку. Она покрутилась по инерции и замерла.
— Что думаешь, Веня?
— Еще бы разок проверить.
— Давай, мы поможем.
Снова
Еще раз десять раскручивали рукоятку, сначала по очереди, а потом Бармин и Филатов.
Вхолостую — дизель молчал. Может, секрет был в том, что температура наружного воздуха сковала цилиндры, топливо не самовоспламенялось. При таком морозе нужен стартерный запуск, электричество сильнее даже самых могучих рук человека. Плетью обуха не перешибешь. Все физические силы пятерых людей бесследно исчезли в дизеле, как в болоте.
Все знали и думали про себя, но никто не решался сказать вслух: «Что могли — сделали. Хватит гробиться с этим дизелем, подумаем о том, как бы самим выжить».
Причина, по которой никто не решался сказать вслух, была такая.
Полчаса назад Семенов переводил морзянку из Мирного: Белов пытался вывести самолет на полосу, но потерпел неудачу. При этой попытке, как узнали из другой радиограммы на материк, получил тяжелую травму и надолго выбыл из строя Крутилин. Летчики ждут ослабления ветра хотя бы до двадцати метров, чтобы предпринять вторую попытку.
В экипаже Белова тоже пять человек. Если пятерка на Востоке уляжется в спальные мешки, пятерка Белова может погибнуть. Кругом одни пятерки, как пошутил Бармин, будто в дневнике у примерного школьника.
Быть Востоку или не быть — это теперь ушло на второй план. Тот, кто не разберется, посмотрит косо, но бог с ним. А погубленных жизней не простит никто — ни люди, ни собственная совесть. Значит, был и остается только один выход: запустить дизель и подать о себе весточку.
Гаранина сменил Семенов. Дугин, Филатов и Бармин один за другим крутили рукоятку. Тот, кто освобождался, подогревал воду для охлаждения дизеля: если он вдруг заработает, вода потребуется сразу.
Не было дыхания, сдавило сердце. Кислород! Заменить кислород не могло ничто.
Снова слегли Гаранин и Дугин. Резкий запах нашатыря вызывал тошноту, мучительно хотелось пить. Семенов лечь отказался и, прислонившись к верстаку, смотрел, как Бармин и Филатов из последних сил крутят рукоятку. Их лица двоились, на них наплывала розовая дымка, и Семенов знал, что на ногах он останется недолго.
А тут еще впервые сдал Бармин: хлынула носом кровь.
И тогда Семенов понял, что игра проиграна. Если все бросить и лечь отдыхать, масло в дизеле застынет, а вода превратится в лед и разорвет емкость. Сил начинать сначала больше не будет.
Слезы бессилия выступили на его глазах. Увидел их, зашевелился и хотел встать Гаранин, поднялся Дугин, непривычными для него словами выругался Бармин.
— Веня, — сказал Семенов, — моя очередь.
Филатов бросил рукоятку и замер. Семенов подошел к нему, взял за руку. Филатов не шелохнулся.
— Отойди, сменю.
Филатов обернулся — и подмигнул:
— Идея, отец-командир!
«Опять не выдержал парень, — с жалостью подумал Семенов. — Год с ним Саша прожил, а не увидел, что кореш его — с приветом».