Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Шрифт:
Раздумывая над тем, что же произошло с ним в последнюю неделю, Никита сравнивал себя с сорвавшимся со скалы камнем: отломившись от скалистой вершины, камень падает, ударяясь о другие, от него отлетают осколки, а он катится и катится, и остановить его уже никак нельзя. «Вот и я падаю… А куда? В пропасть»… И как только он сравнил себя с падающим с горы камнем, ему стало еще тоскливее, и он наполнил стакан водкой и выпил. Думал, что водка хоть как-то взбодрит душу, поднимет настроение и тогда он найдет выход из создавшегося положения. Ему хотелось понять, когда и как это с ним случилось. Может быть, в тот день, когда от него ушла Клава? Или еще раньше? А может, когда он был парубком и мечтал о своем доме? Или, возможно, когда женился и вместе с Клавой с какой-то особенной душевной радостью строил свой дом? Но разве тогда, возводя стены и ставя стропила, он мог знать, что придет час, и он вот так, охмелевший, один останется в своем доме? Самым страшным для него было то, что он не знал, как станет жить завтра. Перед ним образовался тупик, и из него не было выхода. Никита снова выпил водки, ничем не закусывая, обнял голову руками и повалился на стол.
А думал Никита все о том же: как ему теперь жить? Сегодняшний день прошел, радости не принес… А что же завтра? Куда свернуть, какой пойти дорогой? Вопросы и вопросы, один заковыристее другого. И вместо того, чтобы искать правильные и так нужные ему сегодня ответы, Никита, не поднимая отяжелевшую голову, почему-то возвращался либо к Клаве и детям, либо к недавнему разговору с Максимом Бегловым.
В тот день, когда он получил расчет и возвращался домой, Максим, как на беду, стоял возле своего двора. То ли он нарочно поджидал Никиту, то ли случайно оказался за воротами, а только — хочешь или не хочешь — пришлось остановиться и поздороваться.
— Что, сосед, такой пасмурный? — спросил Максим. — Будто и дождика не предвидится.
— Нету причины для веселья, — глухо ответил Никита. — Вот получил полный расчет… Потрудился для общего блага — хватит!
— Как же собираешься жить? Один, без семьи и без автобазы?
— Ты что? Жалеешь или изгиляешься над моим горем?
— Сочувствую. Как-никак и родичи, и соседи.
— Может, так сочувствуешь, как твоя сестра Дарья? Специально пришла на профсоюзное собрание, обвиняла, как прокурорша.
— Нечего, Никита Андреевич, обижаться на собрание и на мою сестру. Я уже говорил и еще скажу: сам ты во всем виноват… Жалко Клаву, детишек, да и тебе, вижу, нелегко.
…Тяжелела, точно наливаясь свинцом, охмелевшая голова, болели виски, затылок, и то, о чем Никита не хотел думать, легко приходило на ум, а то, что хотел понять, осмыслить, рвалось на куски, путалось. Все так же наваливаясь грудью на стол, он кулаками зажал глаза и вдруг явственно увидел стоявшую в сенцах канистру. Это он когда-то поставил ее здесь, наполненную бензином. Теперь он мысленно подходил к канистре, уносил ее во двор, искал в кармане спички и не находил. Слышался ему голос Дарьи. Что-то она говорила тогда, на собрании. А что? Никак не мог вспомнить. Он прислушался: это, оказывается, были слова не Дарьи, а Клавы. «Никита, у тебя нету спичек, — говорила Клава. — Вот они лежат, возьми их и все кончи сам… Только иди смелее»… То слышался насмешливый голос Катюши: «У тебя нету никакой механизации»… То проникали в сердце обидные слова сына Виктора: «К тебе, отец, мы не вернемся, останемся у тети Нади»… Это было сказано совсем недавно и с наивной детской строгостью. Как-то Никита подкараулил сыновей, когда те выходили из школы, обнял их и увел домой, обещая угостить ранней клубникой. Он сбегал на огород, нарвал полную тарелку темно-красных крупных ягод, поставил их на стол, в блюдце насыпал сахару.
— Макайте в сахар, она еще не очень сладкая.
Смотрел, как мальчуганы, нелюдимые, хмурые, словно бы чужие, нехотя ели клубнику, и удивлялся: что случилось с сыновьями? Чего они так дичатся? Виктор, первым покончив с клубникой, отошел от стола, взял свой портфель. Его примеру последовал и Петя.
— Вас распустили насовсем? — спросил Никита.
— Угу, — ответил Витя. — На каникулы.
— Ну как окончили четвертый класс? Какие у вас отметки? Можете порадовать отца?
— Мы пойдем, нас мама ждет, — вместо ответа сказал Витя, отводя в сторону глаза. — К тебе, отец, мы не вернемся, останемся у тети Нади.
— Витюша, сынок, кто это — мы?
— Мама, я и Петро.
— Понятно… А почему не вернетесь? Вы же мои сыновья!
Не поднимая чубатых голов, мальчики молчали.
— Петрусь, и ты ко мне не вернешься? Ты же по натуре ласковый… Как, а?
— Я как мама и как Витя, — ответил Петя и со слезами на глазах посмотрел на отца. — Если мама и Витя…
«Если мама и Витя»… И опять Никита видел ненавистную ему канистру. Да как же это так? Только что говорил с Витей и Петей, и вот уже снова перед глазами стояла канистра. Да и зачем она ему? И чего ради он думает о ней? Было время, и думал о канистрах, и носил их, и наполнял горючим. Вспомнил, как и эту когда-то снял с кузова и принес в сенцы. Клава похвалила, сказала, что бензин в хозяйстве пригодится, можно одежду почистить и вообще… «Вот и пригодился бензин, только не для чистки одежды, нет»… Теперь Никите казалось, что он навалился грудью не на стол, а на канистру, нюхал ее, а она, оказывается, не пахла бензином. «Так ты что, разлюбезная, вся уже выдохлась, опустела? Или, может, думаешь, что у меня нету спичек? Ошибаешься, моя хорошая… Есть, есть спички, за ними дело не ста нет. Вот сперва бы обмозговать все и как следует, а тогда уже»… А что оно такое — «тогда уже»? — он не знал, и, возможно, поэтому мысли о канистре и о спичках пугали его. А тут еще эти голоса — то Максима, то Клавы, то Вити и Пети: «Никита, ты сам повинен во всем»… «К тебе, отец, мы не вернемся»… «Никита, у тебя нету спичек, а вот целая коробка, возьми… и все кончи сам»… Что «кончи сам»? Клава так и не сказала. Да он без ее подсказки теперь уже знал, что ему нужно кончать, теперь поучать, уговаривать его не надо. Знал он и о том, что все кончить можно быстро… Но надо еще думать и думать, а голова словно бы раскалывалась. Он хлебнул из горлышка бутылки и, опираясь руками о стол, с трудом поднялся. Казалось, никогда он еще не чувствовал такую тяжесть в ногах и в руках. Немного постоял и пошел, покачиваясь. В сенцах отыскал канистру — нет, не ту, что привиделась ему, а настоящую, — вынес ее из сенец и поставил возле крыльца. «Вот тут и побудь покедова, а когда потребуешься, то я сам к тебе припожалую… Что, хочешь спичку? А кукиш с маслом не желаешь?
Никита побрел по двору, нетвердо ступая точно бы чужими, одеревеневшими ногами. Когда обернулся, канистры уже не было — ночь такая темная, будто над двором повисло не небо, а черный цыганский полог. В этой кромешной темноте неожиданно загорланили петухи, и Никита вздрогнул. Никогда он не боялся петушиного крика, а тут… «Видать, уже полуночные, испугали, черти!» Никита направился к курятнику, открыл дверь и начал пугать кур, сгоняя их с насеста. С глухим хлопаньем крыльев птицы выскакивали на волю и пропадали в темноте. «Вот так оно вам будет лучше»… Корову отвел на огород, поставил на стожку свежей травы, которую накосил вчера, отвязал налыгач, чтоб не пугался в ногах, ладонями погладил буграстые, теплые снизу рога, чувствуя комок в горле и резь в глазах. «Ну, гуляй себе… и прощай»… Кабаны спали, зарывшись в сухую солому. Пришлось поднять. Ленивые, тяжелые, на коротких ножках, они не хотели покидать теплое место, не понимая, зачем это их потревожили ночью. Никита бил кулаками по широким спинам, толкал коленями. «Идите, идите, теперь вы вольные»… Затем он открыл кроличьи клетки. Тут больших усилий не потребовалось, молодые, недавно посаженные на откорм зверьки быстро оставили клетки, запрыгали зайцами и пропали в темноте. «Ну вот, теперь грузовое такси не прибудет сюда»… Спустил с цепи Серка, потрепал по загривку, снял ремень с затвердевшей, в мозолях, шеи, и Серко обрадовался, терся у ног, ласкался. «Ну, дружище, кончилось твое сторожевание. Добре мне послужил, спасибо»… Никита отвязал и суку, щенка вытащил из будки, сонного, теплого, подержал, как ребенка, на руках, прижал к щеке его мягкую мордочку. «Ну вот, кажется, и все… Беги, беги, дурачок, к матери»… Опустил щенка на землю и долго еще стоял посреди двора о чем-то думая. И вдруг поспешно без фонаря, взобрался на чердак, ползал там на четвереньках, отыскивал прикрытый стружкой и завернутый в мешок картонный ящик. Отыскал с трудом, прижал к груди, как дорогую находку, посидел, отдышался. «Так оно будет надежнее и на душе спокойно», — подумал он, вставая. По лестнице спускался быстро и проворно, выбежал из дому и, прижимая к груди завернутый в мешок ящик, спокойно пошел по двору, сам не зная куда. Вернулся к крыльцу, на ощупь отыскал канистру.
— Стоишь, разлюбезная, меня ждешь, — говорил Никита. — Вот теперь не тревожься и не беспокойся, спички у меня имеются. Заранее приготовлены, припасены… Ну-ка, милушка, сослужи мне службу, подсоби кончить все разом…
Мешавший ему ящик Никита оставил на крыльце — пусть малость полежит — и взял канистру. Она показалась ему тяжелой, он нес ее и спотыкался. А тут еще попадались под ноги кролики, мешали идти. «Ну чего прыгаете в темноте, чертенята»… Он подошел к собачьей конуре, положил на нее канистру и открыл ее. Услышав бульканье, он поспешно чиркнул спичку и бросил ее на то место, где лежала канистра, и опрометью кинулся на огород. Он бежал без оглядки, с той резвостью, с какой, бывало, бегал наперегонки в детстве со своими сверстниками. Сам не мог понять, откуда взялась у него такая прыть, что в темноте и с ходу, не раздумывая, он перемахнул изгородь и помчался по грядкам, по кустам картошки. За огородом, на толоке, тоже хотел, так же не сдерживая бег, перепрыгнуть канаву и не рассчитал, упал, до крови поцарапал щеку и тотчас, не чувствуя боли, вскочил и побежал. Ему казалось, что бежал он долго, а берега Кубани с висячим на тросах мостом, к которому Никита торопился, чтобы побыстрее оказаться за рекой и там укрыться в лесу, все не было и не было В горле пересохло, дышать было трудно, щеки и глаза заливало кровью, а он бежал и бежал, боясь остановиться и оглянуться. Когда же он наконец поднялся на мост и под ногами у него закачался и заскрипел шаткий, висевший над водой настил из тонких досок, Никита не оборачиваясь, спиной, не увидел, а почувствовал сзади зарево, похожее на огромный костер… «Так вот оно, оказывается, как все просто»… А мост покачивался, поскрипывал, внизу плескалась река, невдалеке чернел лес, царила тишина и над станицей пламенел костер…
Только теперь Никита вспомнил, что в руках у него не было завернутого в мешок ящика. «Ах, дурак, ах, какой же я болван!» Он выругался, побежал по мосту, спустился по крутой лесенке и упал на траву. Ладонями закрыл глаза, чувствуя кровь на щеке и на пальцах. Не отнимая от лица ладоней и не двигаясь, он пролежал час или два. Понимая, что ему нужно куда-то идти, что-то делать, он поднялся на карачки, подошел к воде, умылся. Затем снова поднялся на мост, глянул на станицу и удивился: никакого зарева там не было. «Да что за чертовщина! Может, мне показалось? Может, никакого пожара вообще не было, черт?» Он не знал ни о стараниях пожарников, прилетевших к нему во двор на своих красных, как пламя, машинах, ни о том, что к его двору, когда Никита подбежал к висячему мосту, тушить горевшее подворье сбежалась почти вся Беструдодневка. «А что теперь с моим ящиком? Где он и что с ним?» Полой рубашки Никита вытер мокрое лицо, постоял на качающемся мосту, затем не спеша спустился на заросший травой берег и поплелся к лесу.
В степи и над станицей уже брезжил рассвет, а в лесу еще было темно.
Книга вторая
Люди вообще никогда не жили без объяснения смысла проживаемой ими жизни.
1
Станичная улица имени Ленина широкая и длинная, как городской проспект, и вся зеленая, как лесополоса. Жила она своим, давно устоявшимся ритмом, чем-то все еще похожая на прежнюю улицу казачьей станицы и чем-то вовсе не похожая. Похожая хотя бы тем, что и теперь, как и в давние времена, лишь только прорезалась над Кубанью заря, по улице проходили коровы и в сонном утреннем тумане слышались то жалобные мычания оставленных в закутках телят, то горластое петушиное песнопение, то охрипший спросонья голос: