Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Шрифт:
— И куда ты, куда, окаянная, заворачиваешь? Али тебе повылазило? Али тебе на улице места мало?
А не похожей на старую казачью улицу теперешняя улица была хотя бы тем, что сегодня под ногами у коров был уже не бурьян, а чистенький асфальт. Правда, коров нынче было мало, выходили они не из каждого двора, а так, с пятого на десятый, ибо далеко не все станичники изъявили желание обзаводиться буренками: зимой трудно с кормами, летом — с выпасами, да и времени свободного для домашнего хозяйства не оставалось, а молоко по утрам продавалось в ларьке.
Как только это небольшое стадо, провожаемое древним дедом в кубанке с алым верхом и
Когда же над станицей вставало солнце и его лучи играли и в окнах, и на мокрых от росы телевизионных антеннах, на улице, куда ни глянь, повсюду белели фартуки и алели пионерские галстуки — станичная детвора направлялась в школы. К этому времени перед зданием правления «Холмов», как будто перед каким-либо министерством, двумя рядами выстраивались легковые машины и мотоциклы с колясками и без оных — это прибыли на планерку старшие командиры комплексов. Тут собрались и «Волги» старых и новых моделей, и «Москвичи» — от первого до последнего выпуска, и «Жигули», и «Запорожцы» всех цветов и оттенков, и мотоциклы решительно всех марок, какие только имеются у нас в стране.
Кто бы ни смотрел на этот мирно дремавший табун машин, он уже без всяких подсказок знал, что там, на втором этаже огромного, сделанного из розового армянского туфа здания, в просторном, как и сама станичная площадь, кабинете Барсукова шло короткое утреннее совещание. Через каких-то полчаса машин вдруг не стало, их словно бы сдуло ветром, и только все еще стояли, поджидая своих запоздавших хозяев и скучая от безделья, «Волга» Михаила Барсукова и «Москвич» Дарьи Прохоровой.
Постепенно главная станичная улица стихла, успокоилась, и тогда со всех дворов на ее асфальт стайками высыпали куры, утки, гуси, и даже то там, то тут появились важные, надутые индюки с красными носами, Возле какой-либо калитки в тени белолистки на низенькой лавчонке примащивалась бабуся со своим внуком или правнуком. Солнце к тому времени не мешкая уже взобралось на шпиль самого высокого тополя — и покатился, пошел гулять над Холмогорской еще один с виду ничем не примечательный майский день.
2
В просторном кабинете, где только что окончилась планерка, было много света. Высокие, настежь распахнутые окна были залиты яркими лучами. С тыльной стороны дома раскинулся молодой яблоневый сад, над ним еще стояла утренняя прохлада. Барсуков щурил глаза от яркого света, задумчиво смотрел на невысокие деревца, а потом, не оборачиваясь к Даше, сказал:
— Вот сад — тоже мое детище; смотрю и радуюсь: яблоньки-то совсем еще юные, а уже с плодами. — И обратился к Даше, которая положила в свою сумочку небольшой блокнот и карандаш, собираясь уходить: — Погоди, Даша, не уходи, давай посидим, потолкуем.
— О чем? — спросила Даша. — И
— Что-то на душе у меня тревожно.
— Отчего бы? — участливо спросила Даша.
Барсуков не ответил, предложил Даше кресло, сам уселся напротив, через стол, и глазами влюбленного посмотрел на нее. «Неужели ко мне вернулось то, что было в молодости, и неужели я все еще люблю ее, как любил когда-то? — думал он. — Может, от нее, от Даши, и все мои горести? Был бы на ее месте кто-то другой, жили бы мы мирно и не лезли бы мне в голову всякие ненужные мысли… Сам же пожелал Дашу себе в подручные»…
— Что так смотришь, Михаил? Ты что-то хотел сказать.
— Смотрю на тебя и удивляюсь твоему спокойствию. На планерке сидела и слушала, что говорили другие, а небось заметила, как на тебя поглядывали те, кого я пропесочивал, — искали защиты. В рассуждениях твоих все до предела просто: Казачий курень — это плохо, угощать гостя в столовке — это хорошо.
— Так оно и есть.
— Теоретически — да, согласен. А в реальной жизни?
— Реальная жизнь? Ты что имеешь в виду?
— Я имею в виду то, что в реальной жизни без угощений не обойтись, без них ничего не получается. — Барсуков прошелся по кабинету, — он не мог сидеть, когда говорил о чем-то важном. — «Холмы» хозяйство богатое, и не нам скряжничать. К нам часто приезжают важные гости, вот мы и должны показать наше кубанское гостеприимство.
— Мы же не кубанцы, а ставропольцы, — смеясь сказала Даша.
— Все одно. Ведь гостеприимство, сказать, радушие нынче стало в моде и на Кубани, и на Ставрополье. Кто ввел эту моду, кто укоренил? Не я и не ты, и нам ее не отменять.
— Дело не в моде, а в том, что нынче от людских глаз ничего не скроешь, — ответила Дарья. — Они, людские глаза, все видят, и поэтому-то о курене уже сложены каверзные анекдоты и распеваются развеселые частушки на мотив «Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои». Ты что, разве не слыхал?
— Еще не довелось.
— Жаль… Ну, ничего, услышишь, это же народное творчество. — Даша посмотрела на Барсукова ласковыми, смеющимися глазами. — Чудной ты, Миша, ей-богу! Уже седина пробивается в висках, а ты все еще никак не можешь понять, что мы, руководители, не имеем права даже в чем-то малом вести себя несправедливо, а точнее — не по-партийному. Нам не к лицу нарушать то, что именуется справедливостью. Это наше с тобой счастье, что в Холмогорской живут люди неравнодушные, что они замечают наши промашки, пишут на нас жалобы, даже сочиняют и распевают частушки. Значит, им не все равно, как мы, их руководители, живем, как и что мы делаем. А представь себе на минутку: вокруг нас живут люди безразличные ко всему, им, как говорится, «до лампочки», как и что делают Барсуков и Прохорова. Мы были бы лишены критики и, чего доброго, зазнались бы и позабыли бы, что в руководителях нам дано ходить не вечно, что мы избраны на определенный отрезок времени и поэтому каждый наш шаг подотчетен.
— Даша, это же элементарная политграмота, — сказал Барсуков. «Дурак я, дурак, как же можно любить ее теперь так, как я любил ее раньше?» — невольно подумал он.
— Из нее, из этой, как ты говоришь, элементарной политграмоты, и складывается наше повседневное бытие, — продолжала Даша. — Не злись, Михаил, когда кто-то тобой недоволен или кто-то пишет на тебя жалобу!
— Жизнь в станице улучшается с каждым днем, а жалобщики что-то никак не переводятся, — с грустью заметил Барсуков.