Семен Дежнев — первопроходец

Демин Лев Михайлович

— Видишь ли, дядя, какие дела... Года два тому назад Любима поверстали в казаки. Он сам этого хотел. Пришлось ему тогда избу и скотину продать, чтобы купить коня, одежонку достойную справить, снаряжение.

— Не знаешь, Настенька моя к тому времени была жива?

— Вот это сказать тебе не могу. Да ты, казак, не отчаивайся. Я же не говорю тебе, что твоей Настеньки нет в живых. Может быть, ждала, ждала тебя, слёзы горючие выплакала, да и решилась уйти к родителям своим в якутское селение.

— Спасибо, казак. Заронил ты мне в душу надежду. Дай тебе Бог,

чтобы это было так, как ты сказал.

Какая-то маленькая надежда ещё теплилась в душе Семёна Ивановича. Жива ли его Настасьюшка? А вдруг жива? Надо продолжать поиски, расспрашивать людей. Жаль, что нет в Якутске Трофима Усольцева. Тот бы рассказал правду, ничего не тая. Ведь их связывала когда-то дружба, и жёны их дружили. А ещё может внести ясность Степанида. Да, да, та самая Степанида, псаломщица и швея, которая была крёстной матерью Абакаяды, ставшей в крещении Анастасией, и участвовала в их свадебном застолье. Добрая и душевная женщина. Уж она-то всё расскажет о судьбе крестницы. Конечно, надо отыскать Степаниду.

Дежнёв расстался со старым казаком, спешившим в соборный храм к богослужению. Он шёл вдоль гостиного двора, как вдруг его окликнул чей-то резкий, крикливый голос:

— Провались я на этом самом месте, коли это не Семейка Дежнёв! Сколько зим, сколько лет, друг мой сердешный?

Это оказался Исайка Козоногов, разбитной малый, выскочивший из приказчиков в купцы. Он как раз выходил из лавки, а вслед за ним парень-прислужник стал навешивать на дверь лавки огромный замок.

— Здравствуй, Исай, — отозвался Дежнёв. — Давненько мы с тобой не виделись. Всё торгуешь?

— Всё торгую, как видишь. Возрадуюсь, коли посетишь моё убогое торговое заведение и сделаешь покупки. По старой дружбе много с тебя не возьму. Можешь рассчитываться соболями и рыбьим зубом.

Дежнёв не любил Исая Козоногова. Торговец запомнился как человек жадный и прижимистый. В бескорыстие купца не верил. Но мысли свои вслух не высказал. Всё же был рад встрече со старым знакомым, заметно постаревшим, округлившимся. Исайкин лоб украсили две глубокие эалысинки. А помнишь, Исай, покупал у тебя сафьяновые сапожки для невесты и ещё что-то.

— Как не помнить? Отличные были сапожки. С тебя по дружбе дорого не взял.

— Благодетель ты, Исайка, погляжу.

— Знаешь небось, что преставилась твоя суженая. Годков шесть, наверное, как нет её.

— Ты что... был на похоронах? — спросил испытующе Дежнёв. — Может, слухи всё это...

— Всё может быть. На похоронах твоей жёнки не был.

— Может, и не умерла вовсе, а к родным уехала в якутское селенье?

— Ты бы брата её расспросил, Вавилу. Он здесь живёт, на посаде.

— Он что, выкрест?

— Крещёный. Отличный седельник. Я ему сёдла заказываю на продажу. Казаки, собираясь в поход, охотно их покупают. А выкресты в Якутске появляются, уже десятка два наберётся. Неплохие ремесленные люди — кто по кузнечной части, кто шубы шьёт, кто горшки обжигает.

— Я бы хотел псаломщицу Степаниду повидать. Она ведь крёстной матерью у Настасьюшки была, присутствовала и на нашем венчании.

— Степаниду

найдёшь сейчас в Ильинском храме.

— Отец Маврикий ещё служит?

— Сдал старый, шибко сдал. Лет-то ему уже много. А всё такой же весёлый, смешливый, неунывающий.

— Он ведь венчал нас с Настасьюшкой.

— Как же, помню... Именитые люди были тогда на вашем венчании: Василий Поярков, атаман Галкин, Михайло Стадухин. Как судьба разбросала их всех.

— Пойду повидаю отца Маврикия.

— Найдёшь его в том же храме Ильи Пророка.

Дежнёв собрался уходить, распрощавшись с Козоноговым, но Исайка удержал его:

— Небось, Семейка, с большим богатством с дальних рек вернулся. И в больших чинах?

— Никаких чинов у меня нет. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.

— Богатства-то поднакопил? Кровно обижусь, если ты не у меня новую одежонку покупать станешь. Можешь расплачиваться со мной рыбьим зубом.

— Ты уже говорил об этом.

Дежнёв зашагал к окраине посада, где возвышалась небольшая одноглавая церковка Ильи Пророка. Зашёл в храм, погруженный в полумрак, слабо освещённый мерцанием восковых свечей. Встал в уголке, не привлекая внимания других богомольцев. Семён Иванович задумался — сколько же долгих лет прошло с тех пор, как он в последний раз переступает порог храма Божьего? Двадцать лет, ровно столько продолжались его странствования по дальним рекам. Нигде в зимовьях, где приходилось ему нести службу, ни храмов, ни часовен ещё не было. В Нижнеколымске собирались рубить церквушку или часовенку. Ещё только собирались. Потом мысли переключились на Анастасию. Он ещё надеялся убедиться в ошибочности слов Исайки, услышать от отца Маврикия и Степаниды добрую весть — жива и здорова Настасьюшка, живёт у родных в якутском селении на Лене.

Семён Иванович отстоял всю службу. Молящиеся, среди которых были и якуты, подходили к отцу Маврикию под благословение. Последним подошёл Дежнёв. Священник, заметно постаревший и сгорбившийся, перекрестил его и протянул руку для целования.

— Помните меня, отец Маврикий? — спросил Семён Иванович с надеждой в голосе.

— Откуда мне всех вас помнить?

— Вспомните, батюшка, Семейка Дежнёв я. Вы ещё невесту мою окрестили, Настасьей нарекли. А потом нас обвенчали. А крёстной матерью была Степанида, швея, псаломщикова жёнка.

— Да, да, припоминаю. Помяни за упокой души рабу Божию Анастасию. Царство ей небесное.

Последние слова отец Маврикий не произнёс, а пропел густым басовитым голосом на манер молитвенного напева.

Дежнёв отошёл от священника потрясённый. Вряд ли священник заблуждался.

Степанида торговала свечами и прислуживала в церкви. Семёна Ивановича она узнала сразу, всплакнула.

— Постарел, Сёмушка. Седенький весь. А Настенька, страдалица, не дождалась тебя. Частенько приходила ко мне, крёстной матери, горестями своими делилась. Беспокоилась за тебя — жив ли мой Семейка, не утонул ли, не замёрз ли в сугробе. Помолись за неё. Хорошая была женщина и сынка вырастила хорошего.