Семен Дежнев — первопроходец
Шрифт:
Тон челобитной традиционен и отличается уничижительностью.
Однако нет оснований полагать, что Дежнёв нарочито сгущает краски или прибедняется, стараясь разжалобить тех, кому он адресовался. Речь шла о действительных, невыдуманных трудностях, которые Семён Иванович и его товарищи пережили во время походов и зимовок. Ведь годами не получали жалованья, не могли дождаться никаких ответов на письменные жалобы. Такая челобитная — это крик души попавшего в великую нужду страдальца, обделённого вниманием великих мира сего. Рушатся надежды. Вместо ожидаемой денежной выплаты за
Участие в исключительно тяжёлом плавании, открытие им новых рек, управление в течение ряда лет огромным краем, значительная добыча пушнины и моржовой кости для пополнения государевой казны — всё это давало Семёну Ивановичу основание надеяться на повышение по службе и на соответствующую прибавку к жалованью. За весь срок службы на Лене и на дальних реках он не стал даже десятником, а оставался рядовым казаком с низким жалованьем, тогда как судьба многих его товарищей складывалась куда более удачливо. Имея более скромные заслуги, они становились пятидесятниками, сотниками, атаманами, даже детьми боярскими, могли рассчитывать на более высокое жалованье. Правда, часто решающую роль в служебном продвижении играли не заслуги, а благосклонность воеводы, поддержка богатых и влиятельных торговых людей, личные связи, изворотливость. А Дежнёв, рядовой казак, выходец из малоимущей крестьянской семьи, не располагал ни богатством, ни влиятельными связями.
Всё же отважился Семён Иванович написать дьяку воеводской канцелярии прошение с просьбой выплатить жалованье, которое не выплачивалось за многие годы. Дьяк, прочитав прошение, неодобрительно покачал головой и передал его воеводе. Голенищев-Кутузов так среагировал:
— Сказал Дежнёву, что денег в казне нет?
— Сказал, батюшка.
— И он что?
— Слёзно просит — пощадите, мол. Свои ведь кровные денежки и хлебное довольствие прошу.
— В наших амбарах что-нибудь хранится?
— Ни хлеба, ни денег нет.
— Завалялось же что-нибудь.
— Только соль залежалая.
— Вот и дай ему несколько мешков соли от щедрот наших. Остальное, скажи, потом отдадим.
Ни хлеба, ни денег Семён Иванович так и не получил, зато ему досталось несколько мешков соли. Он был озадачен — что же делать с этой солью, как избавиться от неё? Целый амбар можно было бы набить ею. Отдать за бесценок первому попавшему купцу, тому же Исайке, или просто выбросить? Подумал и решил снести все мешки с солью Вавиле. У него семья, жена, дети малые. Ему соль пригодится для засолки рыбы.
А челобитную, адресованную согласно заведённой форме и традиции на высочайшее имя, отослали с первой оказией, с целовальником Ларионом Лашей в Москву, в посольский приказ. Этот Лаша служил прежде на жиганской таможенной заставе и теперь командировался в Москву с очередной почтой.
Встретившись с Ерастовым, Дежнёв рассказал ему о своих злоключениях.
— За всю двадцатилетнюю службу отплатили мешками соли, смешно, Иван?
— Скорее
— Игру ведут, уверен, — убеждённо ответил Дежнёв.
Он отужинал у Вавилы и уже собирался отойти ко сну, как с улицы кто-то робко постучал в дверь. Вавила встал, пошёл открывать. Воскликнул по-якутски. Ему ответили тоже по-якутски. Дежнёв разобрал, о чём идёт речь. Вернулся из похода сын его, Любим.
Вавила впустил Любима в дом. В вечернем полумраке Семён Иванович уловил только смутные очертания рослой плечистой фигуры. Зажёг свечу, воскликнул:
— Любимушка, сынок!
Сперва Любим держался скованно, натянуто. Отца он совсем не помнил. Только знал по рассказам матери, что отец где-то на далёких реках. Скованно себя чувствовал и Семён Иванович. Трудно было признать в этом рослом, плечистом и неведомом ему мужике родного сына. Поэтому сразу оба не решились обняться и расцеловаться. А всё же, вглядевшись в Любима, Дежнёв заговорил взволнованно и принялся тормошить его:
— Любимушка, сынок... Вот ты какой. Уж и бородка обозначилась.
— Мне про тебя Степанида рассказала, что ты здесь, отец, — заговорил сын. — Вот я и прибежал.
Сын был крепким, мускулистым парнем. Телосложением напоминал отца, только был повыше ростом. Волосы светло-русые, как у Семёна Ивановича в дни его молодости. А вот лицо скорее материнское. И разрез глаз якутский, и скуластый. Что-то взял от матери-якутки, что-то от русского отца — типичный полукровка.
— Мать, накрой-ка нам на стол по такому случаю, — обратился Вавила к жене и достал из сундука бутыль сивухи. — Отпразднуем встречу отца с сыном.
Любим постепенно преодолел робость и смущение, стал расспрашивать отца о его службе на дальних реках. Спросил:
— В схватки с лихими людьми вступать приходилось?
— Приходилось, и не раз. Ранения получал неоднократно.
— Береги себя, отец.
— Запомни, Любимушка, главное в твоей службе — доброе, человеческое обращение с местными жителями. Не озлобляй их ненужными жестокостями, несправедливостями. И тогда будут они тебе как братья.
— Понял, отец. Ты всегда так поступал?
— Старался.
Любим признался, что тоже собирается послужить где-нибудь на Колыме или на Охотском побережье. Потом вспомнил покойную мать. Говорил о ней с теплотой, с любовью. Дежнёв предложил сыну:
— Сходим вдвоём на могилу к Настасьюшке.
— Сходим, отец.
— Жениться-то не надумал? — спросил Семён Иванович сына.
— Пока нет, — просто ответил Любим. — Сперва послужу в дальних краях, посмотрю Восточную Сибирь, опыта наберусь, а там посмотрим. Ты-то ведь сам был немолод, когда женился.
— Да, дело шло к четырём десяткам годков.
— А мне ещё только двадцать. Успею.
— Девушку-то присмотрел пригожую?
— Рано ещё присматривать, отец. Что ведь может получиться? Выберу какую-нибудь красавицу и уйду в поход. А ей наскучит ждать и выйдет за другого. Мне же горько будет.