Семен Палий
Шрифт:
— Девка уже, замуж пора, а она у нас все в маленьких ходит. Я ее ни к чему не неволю. Пускай погуляет, пока молодая, — только то и наше.
— Иди, крестница, со мной чарку выпей.
— Она у нас такая несмелая, куда там! Иди, тебя гетман просит.
— Выпей, доня, — сказал Кочубей. — Помнишь, Иван Степанович, как я когда-то побить ее хотел за какую-то шкоду? Ей лет десять было, а она сразу догадалась, где можно защиту найти. «Дедушка, — говорит, — скажите батьке, пусть не гневаются».
Все засмеялись. Мотря, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из комнаты. Заговорили о наливках, вспоминали молодые годы, но мало-помалу
Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему генеральному судье, тревожась о его здоровье.
— Чего это гетман к нам все ездит? Раньше бывало приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? — допытывалась Кочубеиха у мужа.
— Откуда я знаю, чего он ездит, — пожимал плечами Кочубей. — Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай бог, чтобы и дальше ездил.
В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря. Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе, — у Мотри дух захватывает.
Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе.
— Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад — одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман — слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь, — хлопцем меня к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, — разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит…
Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы…
Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре — дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман.
Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря бегала на гулянки.
Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:
— Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба меня давно знаете, как и я вас, — продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. — Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?
— Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, — ответила Кочубеиха.
— Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше… — Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужное слово.
— Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали вас, так прямо скажите… — осторожно промолвила Кочубеиха.
— Нет, никто никого не прогневал… Я приехал просить руки вашей дочки.
Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.
— Да ты, часом, не еду… — начал было Кочубей и осекся.
Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:
— Шутить изволите, Иван Степанович.
— Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее не могу. Она… она тоже.
— Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь крестная. Что люди скажут?
— Ничего не скажут. «Дочка крестная» — подумаешь! Нет в том греха, бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский король…
— Пусть десять королей! — резко заговорила Кочубеиха. — Может, скажете, что и султан турецкий… Постыдились бы, Иван Степанович. В ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить бросьте.
— Ты тоже такой думки?
— Жинка правду молвит.
Мазепа поднялся:
— Мала честь, значит… От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь.
Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.
Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик.
— Заходи.
Орлик подал запечатанное письмо.
— Читай сам. От кого?
— От пани Дольской.
При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского.
Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил:
— Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл. Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию [24] изобразил.
— Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.
24
Элекция — выборы.