Семен Палий
Шрифт:
«Бабушке своей расскажи», — подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава и даже король Карл похвально отзывался о нем.
— Тьфу, — плюнул Мазепа, — сдурела баба! За кого она меня принимает? Я трем государям служил — и пятна измены на мне нет. Порви сейчас же! Садись, пиши.
Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.
— Как писать?
— Так и
Орлик кончил писать.
— Отправить сейчас?
— Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж… — Мазепа положил письмо под подушку. — Вот на что меня подбивают.
Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману:
— Значит, нас под руку Меншикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен.
— Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это царь еще не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу, — не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас… Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.
Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян.
— Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.
— Знаю, не первый раз.
— Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься — сразу ко мне.
Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу.
— Вот послушай, как крестный дочке пишет: «Сердце мое, любимая Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст бог, и с лучшим поздравлю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая».
— Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю.
Мотря весело вбежала в дом, но увидев в руках у матери письмо, остановилась как вкопанная и побледнела.
— Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю.
— Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.
— А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое сердце, стыда ты не боишься… Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить.
— Не брала я, не знаю ничего.
— Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец? Ты всегда потакал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот
— Попробуйте только!
— Что, гетману пожалуешься? Иди жалуйся!
Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты.
С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни следила Кочубеиха, — даже челядь для этого приставила, — Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех.
Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что она видит на письме следы слез.
Всегда, спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.
На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым, — нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер.
По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: «Кочубеева дочка сбежала к Мазепе», «Мазепа выкрал Кочубеевну», «Гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви».
Что было правдой, что вымыслом, — проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и в конце концов накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.
Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было — обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.
Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую, устланную коврами приемную.
— Пан гетман, — еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. — Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.
— Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее слушаешь.
— Не жинку слушаю, сердце свое слушаю… Отдай дочку, пан гетман!
— Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь. Езжай отсюда с богом.
— Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.
— Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался… А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.
— Христом-богом молю: отпусти… Молодая она, глупая, над тобой же люди смеяться будут.
— Пусть лучше над тобой смеются.
— Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.
Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.