Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— Здравствуйте, — сказал Леша.
— Очень рада видеть тебя, Катя, — сказала Таня. — Здравствуйте, Алеша, познакомьтесь.
Рядом с ней стоял высокий военный, ладный, стройный майор, красивый, словно с плаката.
— Мы знакомы, — сказал Леша. — Здравствуй, Зимарев.
— Как интересно! — воскликнула Таня. — Помните, я говорила вам, что у меня есть знакомый, который тоже учится в военной академии?
— Как же, помню. Ты, я слышал, в адъюнктуре?
— В адъюнктуре.
— Ну и как?
— Ничего.
Их толкали, просили посторониться, дать пройти.
— Ну, что встали на дороге? — кричала толстая тетка, пытаясь протиснуться к проходу. — Господи, да что вы, мертвые, что ли?
Они — все четверо — действительно будто застыли: Катя от восторга, что все так интересно получилось, а мужчины неведомо по какой причине стояли как столбы и смотрели не в глаза друг другу, как положено при встрече, а куда-то мимо уха собеседника.
— Да пойдемте же! — в недоумении сказала Таня. — Мы загородили проход.
Толпа вытолкнула их на улицу, и все четверо пошли по тротуару. Говорили только Таня и Катя, они обсуждали фильм, мужчины шли сзади и молчали.
— Как красиво им все сделали, правда, Татьяна Сергеевна?
— Правда красиво. Но все стало как-то скучновато. У нас в красном уголке и то интереснее, ты не находишь?
— Вот и Леша так говорит! Леша, слышишь?
— Слышу.
— Коля, а вам понравилось? — обернувшись, спросила Таня.
— В общем, да, — ответил Коля и снова проглотил аршин. Они дошли до Ленинградского шоссе, и Леша сказал:
— До свиданья. Мы с Катей на троллейбус.
— Но ведь и нам на троллейбус, — ответила Таня.
— Может, мы пройдемся немного? — спросил Коля.
— Нет, очень ветрено. А вот и троллейбус.
Подошел усатый, как жук, троллейбус. Зимарев, поддержав Татьяну Сергеевну под локоть, помог ей войти и поднялся за нею. Катя рванулась следом, но Леша удержал ее за руку.
Троллейбус дернул и покатил, и Леша успел только увидеть удивленные глаза Татьяны Сергеевны.
— Леша, но почему…
— Я хочу пройтись.
— Вот большие всегда так: то — сядем на троллейбус, то — давай пройдемся. А мне так хотелось поехать вместе с Татьяной Сергеевной! Тебе не понравился этот дяденька, да?
— Нет, почему же… Дяденька как дяденька.
Так вот где ему довелось встретиться с Николаем Зимаревым. Адъюнкт. На кафедре тактики. Будет кандидатом военных наук. Тактиком будет. Ну что ж. Голова у него хорошая, способный. Как помертвел, увидев его, Лешу. "Думал, я сейчас начну про него рассказывать. А зачем? Уж если я тогда ничего не сказал… Он, наверно, думает, что я его презираю, и никогда не поймет, что никакого презрения нет. А есть… жалость есть, вот что".
Это было в сорок третьем, восемь лет назад. Пришел в полк летчик Зимарев. И вот — неладно с ним что-то. Вылетает раз, другой, третий, а до линии фронта не доходит: то двигатель трясет, то масло греется —
— Слетай и посмотри, что с ним в воздухе делается. Полетели. Действительно — вдруг Зимареву кажется,
Что моторы трясут.
— Нет, — говорит Леша, — все в порядке.
— Масло греется!
— Нет, — отвечает Леша, — норма. Да не беспокойся, отбомбимся, упадет температура.
Прошли линию фронта. Бьют зенитки. Леша отвернулся, смотрит за воздухом, нет ли где истребителей. И вдруг чувствует: самолет рыскать начал. Что такое? Повернулся и видит: ноги у Зимарева ходуном ходят, дрожат от страха, ну и самолет вместе с пилотом от страха дрожит.
Леша положил ему руку на плечо и сказал:
— Повезло нам с тобой. Разрывы далеко. Мажут немцы. Истребителей нет — видно, где-то загорают. Не вылет, а прогулка.
Самолет поуспокоился. Полетели дальше, отбомбились. Уже заходят на посадку, и вдруг ни с того ни с сего — опять припадок страха.
— Смотри, раскрутка, сажусь перед собой! Это ж надо придумать: сажусь перед собой — это верная смерть, ведь перед тобой овраг.
— Колька, все в порядке! — кричит Леша. — Не смей садиться, набери высоту.
— Сажусь! — отвечает Зимарев., - Высоту! — кричит Леша.
А Зимарев все снижается. И тогда Леша выхватил пистолет:
— Убью!
И, наверно, Зимарев понял, что Леша и впрямь его убьет, и ушел на второй круг. Сели хорошо. Вышли из машины. Зимарев отирает пот со лба, сам бледный как смерть. Спрашивает:
— Пойдешь докладывать?
— Нет. Захочешь — сам скажешь.
Но Борька — стрелок-радист, который все слышал, замирая от ужаса в своей кабине, — себя от радости не помнит, что жив остался: он-то понимал, что они грохнутся, если посадить в овраг. Борька бегом побежал по стоянкам и рассказывал, рассказывал каждому встречному обо всем, что было, и не мог остановиться.
Валентик вызвал к себе Лешу и спросил:
— Что будем делать?
— Не знаю, — сказал Леша, подумав, — просто не знаю… У него это — как болезнь.
Валентик сделал все, что мог: Николаю давали провозные полеты по кругу и в зону. Привыкни, мол, перестань бояться. Но он бояться не перестал. И от полетов отошел: переквалифицировался на оперативного дежурного. Лешу он стал сторониться. Это часто бывает: люди не любят тех, кто о них больно много знает, не любят свидетелей… Да. А Леша его по-прежнему жалел. Леше приходилось видеть хороших людей, которые ничего со своим страхом поделать не могли. Не могли они совладать с собой, что тут поделаешь? Борька-радист смотрел на это иначе: "Что ты выдумал — болезнь! Никакая не болезнь. Просто распустил себя. Нет, с ним летать страшно. И себя угробит, и экипаж с собой прихватит".