Семейное счастье
Шрифт:
И тогда она сказала: "Если ты волшебник, сделай так, чтобы эта кукла в золотых башмачках была моя".
— И вот думай, что хочешь, — говорила Саша Андрею. — Думай, что хочешь, а ко дню рождения тетя Маргарита подарила мне эту куклу.
— А ты видела его еще когда-нибудь?
— Да. Он часто стоял у окна и глядел на улицу. Задумчиво так. И если замечал меня, улыбался и махал рукой. А иногда рядом с ним стояла молодая женщина. Но теперь их давно не видно. Уже несколько лет.
Саша понимала, что нельзя искушать судьбу, и редко
Но теперь ей казалось, что задуманное исполнялось всякий раз.
— Вот хочешь — верь, хочешь — не верь… — говорила она.
Андрей верил.
Смеясь, но очень внимательно он слушал о том, как она не только в детстве, не только в десятом классе, но и теперь сочиняет для себя неслыханный, очень красивый наряд.
— Это будет светло-лиловое платье, как в старину, — широкое, все в складках, складках. Понимаешь, не расклешенное, а в складках, складках!
— Очень понимаю! — серьезно отвечал Андрей.
— И туфли тоже должны быть лиловые или в крайнем случае светло-сиреневые. Ты понимаешь разницу между лиловым и светло-сиреневым?
А он глядел на нее и думал: зачем тебе лиловое платье? И сиреневые туфли? Что может быть лучше твоих спутанных кудрявых волос, небрежно причесанных, иногда закрывающих лоб, и этой ямочки на щеке, и яркого, чистого румянца, и широко распахнутых синих глаз… Он и сам понимал, что думает чересчур красиво, но он не мог думать иначе и мечтал о том времени, когда купит ей это самое лиловое платье и много, много других.
Не только для нее, для него тоже все было ново, неизведанно. Каждый день был как подарок. А потом в их жизнь вошла новая радость, новая забота и первая в их общей жизни тревога.
Они ждали ребенка.
На улицах было скользко.
Когда Саша долго не возвращалась, Андрей стоял у окна и глядел на улицу. Опять была пора экзаменов — зимних. Куда от них деваться? Чтобы не терять времени попусту, ожидая жену, молодой будущий отец занимался на подоконнике: взгляд в книгу, взгляд в окно.
— Ну что? — говорил, открывая дверь, Сашин отец (кажется, он ему тесть). — Поглядываешь в окошко? Гляди, гляди! Тоже дело — не хуже других.
— Константин Артемьевич, — сухо отвечал Андрей. — Я не могу заниматься при электричестве. Я ловлю остатки дневного света.
— Лови, лови! — говорил тесть и хлопал дверью. Он не любил лукавства.
Завидев Сашу, Андрей выбегал на улицу без шинели, рискуя, что его заберут в комендатуру. Двор был скользкий: гололедица. Он бежал ей навстречу, сердитый и растрепанный.
Почему он сердился? По многим причинам. Она должна беречь ребенка. Это раз. Второе: если б она уходила по делу, по серьезному делу, он бы слова не сказал. Но она бегала по каким-то пустякам, — да, теперь это казалось ему пустяками: навещала подругу, шла в гости — к своей прежней учительнице или к старой тетке на другой конец города.
— Сколько у тебя знакомых? Оля, Коля, Воля, Толя, — спрашивал он со злостью. — Ты не смеешь, не смеешь —
На втором она оправдывалась. На третьем он говорил:
— Всех разгоню к чертям.
На четвертом у дверей они целовались, и возмущенный Константин Артемьевич, открывая им дверь, говорил:
— Кто тебя воспитывал, Саша? Это просто неприлично — целоваться на лестнице.
По вечерам Андрей и Саша придумывали имя своему будущему сыну.
— Борис! — говорила Саша.
— Борис? Через мой труп! Ты думаешь, я не понимаю, почему ты хочешь назвать его Борисом?
— Ничего подобного! — отвечала она.
— Ага! Однако поняла, о чем идет речь! — ликовал он, поймав ее на слове. — Но я ведь тебе рассказывала: я была влюблена в Колю Лямина, в Козловского и еще в Толю Кириллова. Никакого Бориса ее было.
Помолчав, она робко говорила:
— А если девочка?
— О девочке и не заикайся!
— Ты нас вытолкаешь на улицу? — с любопытством спрашивала Саша.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь! — уже громко возражал Андрей.
— Мать спит! — открывая дверь без стука и тоже очень громко говорил Константин Артемьевич.
— Я не сплю! — откликалась из соседней комнаты теща. — Но все устали, давайте спать!
Оттуда же, из-за двери, раздавалось фырканье, это фыркал Леша. Ему было тринадцать. У него были свои понятия о том, что такое любовь. Вообще говоря, он считал, что любви нет, но уж если, допустим, она есть, то это, конечно, не ночные вопли о том, как назвать какого-то младенца, который и на свет-то еще не родился.
Это была многолюдная семья. Кроме отца, матери и брата, у Саши были три тетки и сколько-то дядьев. Андрей никак не мог усвоить, сколько и чем они друг от друга отличаются.
— Сашенька, — задумчиво опрашивал он, — а кто такой дядя Сурен, это тот, что в Эривани?
— Ну, Андрюша, как же ты не понимаешь! — огорчалась Саша. — Дядя Сурен в Милютинском переулке, а в Эрипани дядя Гурген.
Молчание.
— Саша, а кто прислал тебе туфли: дядя Гурген или дядя Сурен?:
— Ты просто дразнишь. Ты прекрасно знаешь, что туфли подарила тетя Вера. А дядя Гурген подарил тебе часы,
И ты мог бы это запомнить.
Да, он помнил. Слов нет: его приняли в семью как родного. Никогда в жизни он не получал столько подарков. Сашина родня заново ему объяснила, что такое день рождения, Новый год и Первое мая. А Восьмое марта! О, оно ему тяжко далось! Он догадался подарить мимозу Саше и кофейник теще, Нине Викторовне. Но он не подумал (недопонял! — сказал он себе), что надо было одарить и тетю Веру, а главное, тетю Маргариту, которая уже сейчас отказала ему две старинные золотые пятерки. На них так и было написано: "Пять рублей золотом. 1823-й год". Эти монеты мог держать в руках Пушкин, Лермонтов — подумать только! И вдруг он услышал: