Семейное счастье
Шрифт:
Саша перемыла посуду и вышла в тупик. У колонки сидели трое: Аня, Юра и Сережа.
— Ох, а у нас сегодня арбуз был, — рассказывала Аня. — Хороший. Сладкий очень. Я три куска съела. Я косточек насушу. Хотите, я вам косточек дам? Пришли бы раньше, и вам бы арбуз достался.
Закусив губу, Саша снова вернулась в комнату. Митя читал все ту же статью. Они сидели молча. Это молчание было тяжелым, неловким, и никто не понимал, как его нарушить. И вдруг с шумом распахнулась дверь. Вошла Анисья Матвеевна.
— Дурачье! — сказала она. — Одно слово: дурачье, и все тут. Ты на голове ходил, а я тебе
С этими словами она взяла нож, отхватила кусок арбуза, потом вернулась, отрезала еще два куска и вышла во двор.
— Прекрасно, — сказал Митя, не отрывая глаз от газеты, — воспитание по системе Макаренко: полная согласованность в действиях.
Иногда ей чудилось, что она его совсем не знает. Сперва она знала веселого, легкого, удачливого Дмитрия Александровича. "Посредством улыбки!" — говорил он. Потом был насмешливый, но очень добрый и терпеливый Дмитрий Александрович. Потом сюда, в Ташкент, приехал Митя, который просил: "Ну, расскажи, как ты меня любишь?"
Потом был тот Митя, о котором она думала непрестанно. Отец ее будущего ребенка. Тот, который был где-то там, на переднем крае, — солдат, герой. Потом, когда приехала Анисья Матвеевна, в ее редких словах — "а он, когда был мальчонкой…" — вдруг вставал перед Сашей веселый мальчик — сирота при матери и отце. "Цыган, в мать", — говорила Анисья Матвеевна. Потом был Митя из какого-то другого, чужого и незнакомого мира, о котором она старалась не думать, но думала часто ("и лауреатки были"). Но все это осталось там, далеко, за какой-то чертой. Сейчас перед ней был совсем другой человек.
Он не просто невесел. Он глубоко, даже угрюмо сосредоточен. Он подолгу молчит, барабаня пальцами по оконному стеклу, и ночью уходит курить во двор. И снова Саша видит в окошко огонек его трубки. Но до чего же сейчас все по-другому. Не ею светится трубка, не к ней обращен огонек, не о ней он думает, шагая по темному бесшумному двору.
"Где ты? Куда ты ушел?" — твердила она про себя, а вслух спрашивала иначе:
— О чем ты думаешь?
— О разном. О многом. Прежде, видишь ли, мне было недосуг задумываться. Дела, дела: съемка, поездка, друзья. Мало ли что. А сейчас времени свободного хоть отбавляй. Вот и думаю.
Один раз он сказал насмешливо:
— А я-то воображал, что люблю свою работу. Куда там! Только сейчас, когда я ее потерял…
— А разве ты ее потерял?
— Нет, — ответил он зло, — я ее приобрел. Усовершенствовался в ней. Контузия очень помогает в кинооператорском искусстве. Особенно если принять во внимание, что на одно ухо я попросту глух. А уж если учесть, что проклятая рука дрожит, как у пьяницы, — оператор хоть куда!
— Но это пройдет! Я говорила с врачом.
— Чушь. Он просто тебя утешает. С контузией никогда неизвестно, что будет дальше. Она страшнее, чем рана.
Страшнее прямого увечья. Да что говорить… Ты прости, что говорю так прямо. Но ты должна это знать.
— Я — сестра. Я знаю. И все-таки я говорю, что…
— Давай
— Суп готов, садись. И он говорил:
— Оденься потеплее, нынче холодно.
Иногда, вечерами, они вместе бродили по улицам, он брал ее под руку, клал ее руку к себе в карман. И все же они молчали.
Чем он жил? О чем думал? О чем вспоминал? Часами он сидел за книгой. Подолгу глядел на спящую Катю. Углы губ у него опускались, он сидел застыв, не шевелясь. Один раз он сказал:
— Кто бы думал? Вся жизнь, весь смысл вот в ней. И все.
У Саши оборвалось сердце. Она ничего не ответила. И долго ей слышались эти слова, они отдавались в ее ушах вновь и вновь. И ей все казалось, что она в чем-то виновата перед Митей, что она не сдержала тех обещаний, которые, не обещая, даешь тому, кто тебя любит и кого любишь ты. Счастье, едва переступив порог, будто вновь ушло из дому. А почему? Неужели потому, что тесно, неуютно, голодно, необжито? Но вот какие счастливые письма пишет Юля, а разве ей с Володей легче, чем им? Или человеку легче вынести внезапный удар, большую тревогу, а не под силу неотвязная, ежечасная?
Иногда Митя воспитывал Аню: "Аня, не шуми, Катя спит… Аня, не прыгай… Аня, не трогай книгу, она библиотечная". — "Отцепись от девки! — говорила Анисья Матвеевна. — Принеси-ка лучше воды". Накинув шинель, он угрюмо шел с ведром к колонке и до тех пор ходил взад и вперед, пока не наполнял водой бочку, умывальник и все кастрюли.
Иногда по вечерам он мастерил Ане из газетной бумаги лодки, шлемы, самолеты. А однажды принес из библиотеки "Слона" Куприна и стал читать ей вслух. Саша смотрела на зачарованное Анино лицо, на ее полуоткрытый рот. Наверно, Аня не все понимала, но как же она была счастлива! Анина улыбка, благодарное выражение ее лица ударили Сашу в самое сердце. Это было сильнее и пронзительнее, чем любая Анина жалоба, чем ее слезы и обиды. "Что же я наделала?" — вдруг подумала Саша и испугалась. Испугалась больше всего остального.
— Ну вот что, — сказал однажды Митя с усмешкой, — чем на печи сидеть, пойду-ка я в "Окна ТАСС". Это мне Костя Светлов присоветовал. Что ни говори, а кинооператор может пригодиться и как фотограф.
Он пошел в "Окна ТАСС", которые помещались на Пушкинской улице, и вернулся оттуда еще злее прежнего.
— Видно, надо усвоить раз навсегда: со свиным рылом нечего лезть в калашный ряд. Даже не потрудились поговорить вежливо, расспросить. Сразу с места в карьер: своих фотографов не знаем куда девать. А я что — чужой? И еще: нам не столько фотографы, нам художники нужны. Ну и черт с ними.
Саша не знала, что ответить, как утешить, не задев еще больше. Прошло три дня. Он почистил свой рюкзак, закрепил ремни, сам зашил распоровшийся шов, проверил фотоаппарат, отрезал кусок хлеба.
— Итак, продолжим свои творческие искания, — сказал он. — Еду в Фергану. Поеду в колхоз, поснимаю, привезу рису или еще чего. Как-никак мужчина — семье опора.
Рано тебе еще путешествовать. И пропустишь массаж руки.
Пропущу! — легко согласился Митя. — Черт с ним, с массажем. Пока толку от него не видно.