Семейное счастье
Шрифт:
Чего ж не попытать. Езжай, разомнись. И опять же — яиц, глядишь, крупки. Машем не брезгуй, хорошая крупа, — сказала Анисья Матвеевна.
Он уехал, его не было день, два, три. И четыре. Боясь себе в этом сознаться, Саша испытывала облегчение. Будто кто снял камень с ее плеч. Возвратясь из больницы, она разворачивала Катю, клала ее, распеленутую, на кровать, и они с Аней, примостившись по обе стороны, глядели. Катя лежала на животе, морщила лоб и тыкалась лицом в одеяло: то поднимет голову, то уронит. Аня хохотала:
— Гляди, гляди,
И никто не осаживал ее: "Аня, тише!"
— Девчонка захолодела, укройте! — говорила Анисья |Матвеевна, но говорила не сердито, ей самой было весело смотреть на Катю.
А я была такая же маленькая? Расскажи! Когда я была, как Катенька, ты меня тоже клала на живот? И я также тыкалась носом? А ты меня сильно любила?
— Я тебя и сейчас люблю! Еще как!
— Нет, маленьких больше любят. Я знаю. Это все говорят.
— Будет тебе! Любит, не любит, плюнет, поцелует! Для матери все равны, — пробурчала Анисья Матвеевна. — Эх, дети! Морока!
Анюта очень любила Катю. А Катя — Анюту. Стоило Ане подойти к Кате, как та вскидывалась, будто хотела встать навстречу. Она не улыбалась, она хохотала, открыв беззубый рот, а если сидела на руках у матери, то тянулась к Ане и тыкалась лицом в Анино плечо.
— Дай мне ее подержать, — умоляла Аня. — Вот честное слово — не уроню!
И Саша осторожно сажала Катю Ане на колени. Анисья Матвеевна смотрела настороженно, но не перечила.
Когда Катя засыпала, Аня взбиралась на стул, склонялась над корзиной и тонко тянула:
— Придет серенький волчок, схватит Катю за бочок. Она пела по-старушечьи, словно кому-то подражая, -
Тягуче, печально.
Они спали на полу. Ане стелили отдельно, но сейчас она приползала к матери:
— Можно я к тебе? — и ложилась, тесно прижавшись к Саше. — Мама, расскажи сказку! — просила Аня. — Ну давай. А то ты все с Катькой да с Катькой.
— Ну что тебе рассказать? Ты все мои сказки знаешь.
— Ну, хоть про красные башмачки. Но Саша разлюбила эту сказку.
Прошло десять дней. Чувство освобождения уступило место тревоге.
— От Мити ничего нет? — спрашивала Саша, возвращаясь с работы и быстро оглядывая комнату.:
— Да что ты, матушка, на неделю уехал — и обратно письма!
Вот зашел бы он сейчас в дом, я знала бы, что делать, — думала Саша. Кинулась бы к нему, поцеловала бы и даже на Анисью Матвеевну не поглядела. Пускай скорей приходит! Пускай опять будет, как прежде, только пускай скорей возвращается.
Он вернулся, как и в прошлый раз, на рассвете. Вошел, обросший щетиной, с туго набитым заплечным мешком. Она вскочила и кинулась к нему.
— Не надо, Саша! Боюсь, насекомые. Я сниму с себя все во дворе. А ты согрей воды.
Он мылся горячей водой, она дала ему кусок нераспечатанного (Юля прислала!) мыла. Он плескался, тер мочалкой шею и счастливо поглядывал на Сашу.
— Яиц привез, кусок баранины и знаешь еще что? Ну; угадай! Нет, нет! Меду, меду! Это мне дала одна старуха
Еще он привез с собой пленку и все кручинился, что дома негде ее промыть и отпечатать. Подумав, он вдруг сказал:
— Вот что, пойду-ка я в "Правду Востока". Авось не выгонят, — и подмигнул Анюте, которая уже проснулась и смотрела на него во все глаза.
Он вернулся из редакции поздним вечером и вынул из папки фотографии.
— Вот эту взяли, — сказал он, — и вот эту. Глядите! Саша, нянька!
С большой фотографии в упор глядели два пожилых человека — отец и мать. Они сидели на ковре, положив прямые ладони на согнутые колени. Вокруг них — семья: человек десять ребятишек. Старшие, вытянувшись во весь рост, стояли позади, младшие сидели тут же на полу. Из-за обычности фотографии — такие были и будут, так любят
Сниматься крестьяне — еще отчетливее выступала очаровательная странность этого снимка: трое детей были русские, беловолосые, один из старших мальчиков не то грузин, не то еврей. И все же это была семья.
— Усыновленные? — спросила Саша.
— Как ты догадалась? — спросил Митя.
Анисья Матвеевна усмехнулась:
— Скажешь тоже, слепой увидит. А вот этот из каких будет?
— Кажется, украинец, сейчас сверюсь, — сказал Митя и перелистал блокнот. — Ну, конечно, киевлянин. Гриша Лапотенко.
— А этого как звать? — Аня ткнула пальцем в самую маленькую.
— Это из Латвии — Илга. Ее родители погибли в бомбежку.
И Митя принялся рассказывать сразу обо всем — о колхозе, об удивительных стариках, о том, как он спросил старуху, зачем взяла столько ребят. И она ответила: "Люблю, чтоб шумели вокруг".
Они брали детей без разбора, не задаваясь целью устроить интернационал, они просто брали всех самых слабых и тощих. И каждого, кого соглашался отдать детский дом. Старуха на них покрикивала, старик был суров, но дети нашли семью, были в тепле и счастливы.
Через неделю вечером открылась дверь, и вошел щеголеватый подтянутый молодой человек с тонкими усиками. В первую минуту Саше показалось, что это вошел какой-нибудь киноактер, один из старых Митиных приятелей. Она стала быстро убирать со стола, виновато оглядела комнату и будто только сейчас заметила развешенные пеленки, матрасы, перевязанные бечевкой (ночью их раскладывали на полу, на день свертывали и убирали в угол), свое грязное платье — она только что вымыла полы.
— Разрешите раздеться? — спросил гость и улыбнулся такой светлой на темном лице улыбкой, что Саша забыла о себе, улыбнулась в ответ и простила ему щеголеватые усики. Бывает так: постучится далекое воспоминание, прозвучит строчка стихов, увидишь высокое небо или дерево в молодой листве — и забудешь об усталости, и радуешься, и веришь вдруг: жить стоит, несмотря ни на что. Так было и с этим человеком, с ним словно вошли в дом покой и беспечность.