Семейное счастие

Толстой Лев Николаевич

– И не поправляешь ты прошедшего? не упрекаешь себя или меня?

– Никогда! Все было к лучшему!

– Послушай!
– сказала я, дотрагиваясь до его руки, чтоб он оглянулся на меня.
– Послушай, отчего ты никогда не сказал мне, что ты хочешь, чтобы я жила именно так, как ты хотел, зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего, ничего бы не было, - сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а не прежняя любовь.

–

Чего бы не было?
– сказал он удивленно, оборачиваясь ко мне.
– И так ничего нет. Все хорошо. Очень хорошо, - прибавил он, улыбаясь.

"Неужели он не понимает или, еще хуже, не хочет понимать?" - подумала я, и слезы выступили мне на глаза.

– Не было бы того, что, ничем не виноватая перед тобой, я наказана твоим равнодушием, презрением даже, - вдруг высказалась я.
– Не было бы того, что без всякой моей вины ты вдруг отнял у меня все, что мне было дорого.

– Что ты, душа моя!
– сказал он, как бы не понимая того, что я говорила.

– Нет, дай мне договорить... Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже; потому что я не поверю, что ты меня любишь теперь, после того, что было прежде. Нет, мне надо сразу высказать все, что давно мучит меня, опять перебила я его.
– Разве я виновата в том, что не знала жизни, а ты меня оставил одну отыскивать... Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро год, бьюсь, чтобы вернуться к тебе, ты отталкиваешь меня, как будто не понимая, чего я хочу, и все так, что ни в чем нельзя упрекнуть тебя, а что я и виновата, и несчастна! Да, ты хочешь опять выбросить меня в ту жизнь, которая могла сделать и мое и твое несчастье.

– Да чем же я показал тебе это?
– с искренним испугом и удивлением спросил он.

– Не ты ли еще вчера говорил, да и беспрестанно говоришь, что я не уживу здесь и что нам опять на зиму надо ехать в Петербург, который ненавистен мне?
– продолжала я.
– Чем бы поддержать меня, ты избегаешь всякой откровенности, всякого искреннего, нежного слова со мной. И потом, когда я паду совсем, ты будешь упрекать меня и радоваться на мое падение.

– Постой, постой, - сказал он строго и холодно, - это нехорошо, что ты говоришь теперь. Это только доказывает, что ты дурно расположена против меня, что ты не...

– Что я не люблю тебя? говори! говори!
– досказала я, и слезы полились у меня из глаз.

Я села на скамейку и закрыла платком лицо.

"Вот как он понял меня!" - думала я, стараясь удерживать рыдания, давившие меня. "Кончена, кончена наша прежняя любовь", - говорил какой-то голос в моем сердце. Он не подошел ко мне, не утешил меня. Он был оскорблен тем, что я сказала. Голос его был спокоен и сух.

– Не знаю, в чем ты упрекаешь меня, - начал он, - ежели в том, что я уже не так любил тебя, как прежде...

– Любил!
– проговорила я в платок, и горькие слезы еще обильнее полились на него.

– То в этом виновато время и мы сами. В каждой поре есть своя любовь... Он помолчал.
– И сказать

тебе всю правду? ежели уже ты хочешь откровенности. Как в тот год, когда я только узнал тебя, я ночи проводил без сна, думая о тебе, и делал сам свою любовь, и любовь эта росла и росла в моем сердце, так точно и в Петербурге, и за границей я не спал ужасные ночи и разламывал, разрушал эту любовь, которая мучила меня. Я не разрушил ее, а разрушил только то, что мучило меня, успокоился и все-таки люблю, но другою любовью.

– Да, ты называешь это любовью, а это мука, - проговорила я.
– Зачем ты мне позволил жить в свете, ежели он так вреден тебе казался, что ты меня разлюбил за него?

– Не свет, мой друг, - сказал он.

– Зачем не употребил ты свою власть, - продолжала я, - не связал, не убил меня? Мне бы лучше было теперь, чем лишиться всего, что составляло мое счастье, мне бы хорошо, не стыдно было.

Я опять зарыдала и закрыла лицо.

В это время Катя с Соней, веселые и мокрые, с громким говором и смехом вошли на террасу; но, увидав нас, затихли и тотчас же вышли.

Мы долго молчали, когда они ушли; я выплакала свои слезы, и мне стало легче. Я взглянула на него. Он сидел, облокотив голову на руки, и хотел что-то сказать в ответ на мой взгляд, но только тяжело вздохнул и опять облокотился.

Я подошла к нему и отвела его руку. Взгляд его задумчиво обратился на меня.

– Да, - заговорил он, как будто продолжая свои мысли.
– Всем нам, а особенно вам, женщинам, надо прояснить самим весь вздор жизни, для того чтобы вернуться к самой жизни; а другому верить нельзя. Ты еще далеко не прожила тогда этот прелестный и милый вздор, на который я любовался в тебе; и я оставлял тебя выживать его и чувствовал, что не имел права стеснять тебя, хотя для меня уже давно прошло время.

– Зачем же ты проживал со мною и давал мне проживать этот вздор, ежели ты любишь меня?
– сказала я.

– Затем, что ты и хотела бы, но не могла бы поверить мне; ты сама должна была узнать, и узнала.

– Ты рассуждал, ты рассуждал много, - сказала я.
– Ты мало любил.

Мы опять помолчали.

– Это жестоко, что ты сейчас сказала, но это правда, - проговорил он, вдруг приподнимаясь и начиная ходить по террасе, - да, это правда. Я виноват был!
– прибавил он, останавливаясь против меня.
– Или я не должен был вовсе позволить себе любить тебя, или любить проще, да.

– Забудем все, - сказала я робко.

– Нет, что прошло, то уж не воротится, никогда не воротишь, - и голос его смягчился, когда он говорил это.

– Все вернулось уже, - сказала я, на плечо кладя ему руку.

Он отвел мою руку и пожал ее.

– Нет, я неправду говорил, что не жалею прошлого; нет, я жалею, я плачу о той прошедшей любви, которой уж нет и не может быть больше. Кто виноват в этом? не знаю. Осталась любовь, но не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность, но...