Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
Шрифт:
Бобров почувствовал, что темнота перед ним влажно поплыла, на глаза навернулись слезы. Он сморгнул их, всхлипнул и вдруг услышал, что храп соседа резко оборвался. Сосед повернул в сторону Боброва голову, блеснул в темноте белками глаз. Прокашлявшись спросил у Боброва:
– Ты не куришь, сосед?
– Нет.
– И я не курю. А вот чего-то курить хочется.
Бобров сглотнул слезы, запил их водой из больничной кружки, стоявшей на тумбочке, спросил:
– Что, так тошно?
– Тошно, - не стал отрицать сосед, - так тошно, что...
– И мне тошно, - признался Бобров, - очень тошно.
– Дома эта проблема снимается легко, дома
– Только тоска, - сказал Бобров.
– Ну, не только... Есть ещё боль, есть надежда - у всякого, кто серьезно болен, есть надежда, есть слезы, есть радость - всего полно!
– А мне кажется, что, кроме тоски, ничего уже нет.
– У тех, кто попадает в больницу, первые дни всегда черные, настроение - ни в дугу. А потом - ничего, потом проходит... Приедут домашние, привезут каких-нибудь пампушек с повидлом, супца из птицы-курицы, фотографии, на которых запечатлены приятные миги, и все - кривая ползет вверх...
– Домашним я так ничего и не сумел объяснить - не видел никого перед отъездом. Записку оставил, но что записка...
– Верно, записка - не живой человек, но все равно - знают, где ты. В общем, жди и надейся, - сосед похлопал по кровати ладонью, зевнул, надейся и жди!
– Перевернулся на другой бок и через минуту рядом с Бобровым вновь залязгал железными сцеплениями мощный грузовой состав, бешено захрипел, напрягаясь из последних сил, паровоз: по части храпа его сосед, наверное, не имел себе равных в мире.
Утром Боброву стало хуже, его тело словно бы наполнилось жидким железом, перед глазами в горячечной рыжей мгле забегали шустрые электрические букашки, он с трудом разлепил глаза, облизал сухим, наждачно жестким языком губы и позвал:
– Сосед! А сосед!
– Голоса своего Бобров не услышал, да и не было голоса - лишь слабенькое сипение, движение воздуха в воздухе, а не голос, сосед на зов Боброва никак не среагировал. Бобров перевалился на бок и ладонью постучал по металлической боковине кровати.
– Ты чего?
– забормотал сосед, встрепенувшись на кровати. Сел, помотал лохматой головой.
– Плохо, что ль?
– Плохо, - пожаловался Бобров, - позови врача!
– Чего ты там шепчешь, я не слышу, - откашлялся сосед.
– Сейчас пригоню врача.
Свесил ноги с кровати, поймал ими старые кожаные тапочки, вслепую нащупал клюку, без которой не рисковал покидать палату, и выбрался в коридор. Минут через пять он вернулся с привлекательно-тоненькой, будто яркое тропическое деревце, докторшей, которую Бобров уже видел, но в силу её возраста отнесся к ней с меньшим доверием, чем отнесся бы к иному плешивому старичку, практикующему ещё с довоенных времен.
– Что с нами случилось?
– ласковым голосом поинтересовалось "деревце".
– Плохо, доктор, - беззвучно выдохнул Бобров, - слабость. Очень слабо себя чувствую.
Он думал, что эта миловидная девушка не услышит его, но она все услышала, выдернула из кармашка халата стетоскоп, приставила черную холодную бляшку к груди Боброва. Потом померила давление.
– Давление пониженное, пульс тоже пониженный, - сказала она.
– Упадок сил.
– Голос её приобрел успокаивающий оттенок.
– Ничего страшного. То же самое было и с вашим соседом по палате. А сейчас мы его привели в норму. Как, Королев?
– Бобров впервые узнал, что фамилия мирового рекордсмена по храпу - Королев.
– В норме вы у нас или не в норме?
Тот басовито пробухал кашлем
– Еще в какой норме!
– У нас почти все больные такие - вначале упадок сил такой, что человек не может самостоятельно сходить в туалет, а потом ничего, потом потихоньку-полегоньку начинается подъем сил. Лекарства делают свое дело.
Докторша говорила ещё что-то, но Бобров уже не слушал её, он жевал губами, безуспешно силясь перебить её, болезненно морщился, захватывал ртом теплый воздух хорошо нагретой палаты - больницу топили отменно, но и этот теплый воздух казался ему холодным. Наконец докторша замолчала, наклонила к Боброву свое юное, пахнущее хорошим кремом и духами лицо - настолько юное, не тронутое временем, что Бобров чуть не расплакался: а ведь он когда-то был таким же, как это "деревце", но потом все отлетело куда-то под житейскими ветрами, жестоко раскачивающими его ствол, и единственное, что у него пока есть - сегодняшний день, настоящее. И перейдет это настоящее в будущее или нет, зависит от этой докторши, от зав. отделением, от нянечек и сестричек, от Всевышнего - это само собой, поскольку все мы под Богом ходим...
– Что-нибудь ещё надо?
– спросила докторша, в голосе её Бобров уловил нетерпение - ведь он не один такой под её началом, в отделении их собралось, наверное, гавриков двадцать, не меньше, и ему сделалось неловко.
– Со...со...
– засипел Бобров безголосо. Справился с собой.
– Доктор, лучшее лекарство для меня - это родственники, жена и дочь. Со... Сообщите им, пусть придут ко мне. Я хочу увидеть их...
– Он говорил долго, бесконечно долго, медленно и еле слышно, служебное нетерпение, возникшее было на лице юной докторши, исчезло, сменилось участием, чем-то теплым и живым, она несколько раз кивнула.
– Хорошо, - сказала докторша, - давайте телефон.
Бобров привстал, потянулся к тумбочке, на которой лежала бумажка с номером телефона, придвинул к докторше.
– Во-от.
Она взяла бумажку и ушла, оставив после себя запах духов, чистоты, мыла и молодости.
Бобров забылся. В забытьи он видел свое прошлое - то самое далекое прошлое, когда он был таким же юным и безмятежным, как докторша, видел себя и Людмилу - трогательно-хрупкую, на которую не то что дышать, даже глядеть было боязно - вдруг что-то сломается, видел дочку, кричащий крохотный розовый комочек со сморщенной блестящей кожей. Маленькая Леночка была очень голосистой. "Лю-юда!" - немо произносил он и тянул к жене руки, она улыбалась, шла к нему, но в последний момент увертывалась, выскальзывала из его рук, и он оставался один на один с пустым пространством. "Лю-юда!" - И жена вновь возникала где-то сбоку, устремлялась к нему, и Бобров, не сдерживая счастливой улыбки, бежал ей навстречу.
Как давно они были такими? Сколько лет, сколько веков назад? Это уже потом, много лет спустя, Людмила стала нынешней Людмилой, а тогда она была влюблена в него до одурения, и он был до боли влюблен в неё - так влюблен, что от счастья останавливалось сердце.
Нынешняя Людмила - другая, от прежней Людмилы ничего не осталось. И все равно, какой бы она ни была, судить её он не имеет права, он ей многого недодал - достатка, радости, поездок на юг, в благословенные места, недодал светлых дней, украшающих бабью долю - он многого не сумел, и в том, что Людмила сделалась такой, виноват он, только он. И больше никто!