Семейство видящих
Шрифт:
То, что они рассказывали в этой психотерапевтической группе – ну это было слишком откровенно. Слишком личное, я не стала бы так откровенничать даже с близкими подругами, не то что с незнакомыми людьми. Если бы у меня были близкие подруги. Всё равно, что нижнее белье перед незнакомыми людьми выворачивать.
– Может, поделишься, Яна? – окликнула меня психотерапевт, ведущая группы, – что привело тебя сюда?
– Меня сюда привело направление психотерапевта сразу же после первичного приема, – ответила я, – на мой взгляд, врач халатно подошел к своим обязанностям, и поставил предположительный диагноз наспех. Для галочки, лишь бы отделаться.
Я замолчала.
– Продолжай, – кивала психотерапевт, как китайский болванчик.
– Я закончила. Мне больше нечего сказать.
– Кто следующий? – не стала настаивать ведущая группы, женщина, похожая на кассиршу из гипермаркета. Высветленные волосы были собраны то ли в пучок, то ли в хвостик, с лица не сходила машинальная улыбка сотрудницы сферы сервиса, из-за тугого пояса юбки на месте талии собрались складочки жира, делая ее похожей на гусеницу.
– Я, если можно, – подняла руку болезненного вида барышня лет двадцати с очень бледной кожей.
Психотерапевт повернула к ней участливое лицо с неизменной фальшивой улыбкой, и кивнула:
– Конечно, Виктория, мы с удовольствием тебя выслушаем.
Виктория нудно и монотонно рассказала свою историю про чувство вины, которое не покидает ее уже почти год. Как только проснется, весь день, перед сном, какие-то навязчивые мысли. Ее голос, набирающий громкость в процессе этой речи, вдруг сорвался. Виктория уткнула свое бледное личико в сложенные ладони и разрыдалась. Я так и не поняла, в чем она себя виноватит, но, похоже, это никого особенно и не волновало. Психотерапевт снова предложила желающим высказаться и рассказать о своих чувствах.
Следом за болезненной Викторией выговориться захотела Лидия со своей историей третьего развода. Дородная Лидия, напротив, дышала крестьянской свежестью и здоровьем. Щеки ее алели, огромная грудь вздымалась, голос был глубоким и утробным. Она переживала, что причина разводов в ней. Вернее, лишь допускала эту мысль. Потому что – в третий раз. И идти в новое уже не хочется, а зачем? Нарваться на четвертый неудачный брак? Словом, Лидия чувствовала себя в тупике. И в апатии. Потому что нет надежды, уже устала верить в светлое будущее. Одна черная полоса за другой, сколько бы Лидия не старалась устаканить свою жизнь. Навести порядок. И, если дело действительно в ней, то как с этим бороться? Менять себя? Нет, с этим Лидия не согласна. Это не с ней что-то не так, это с ними что-то не так. С бывшими мужьями. Настоящих мужчин уже что, не осталось? Лидия начала приводить примеры конфликтов из прошлой семейной жизни, призывая подтвердить, что она была
Это было выше моих сил, после первых трех подробных историй Лидии в лицах я решила потихонечку улизнуть. Лидия продолжала рассказывать, и это были истории еще только ее первого брака. Если у меня и правда депрессия, то уж лучше пусть останется со мной, чем слушать всякий бред от каждого нытика из группы в четырнадцать человек, не считая меня. Они же явно клинические. Не думаю, что выслушивание чужого скулежа хоть как-то поможет. К тому же, я торопилась на работу. Сказала, что иду на обед, а прошло уже полтора часа. Я подняла руку и шепотом спросила у ведущей группы разрешение выйти на минутку, забрала ветровку, сумку и больше туда не вернулась.
Вечером после работы я направилась искать художника-портретиста, надеясь, что найду его на том же месте на пятачке. Вечерело, пятачок почти опустел, часть портретистов уже ушли, другие собирали свои мольберты. Но тот, что писал портрет с меня, так и сидел на своем стульчике, озираясь, осматривая прохожих и усмехаясь.
– Привет. Помнишь меня? – спросила я, подойдя вплотную.
Он оглядел меня с головы до ног.
– А должен?
– Ты рисовал с меня портрет неделю или полторы назад.
– Я каждый день рисую двадцать-тридцать портретов, думаешь, каждого запоминаю?
– А, неважно. Ты изобразил меня какой-то ведьмой. Сказал, что увидел во мне подавленный гнев. Я надеялась, ты подскажешь, что мне дальше с этим делать. Ну, с этим подавленным гневом, который ты во мне увидел своим третьим глазом Шивы.
– Избавляться, вероятно, – протянул он, немного подумав, – от своего гнева. Высвобождать и избавляться.
– Спасибо за очевидный совет, – с сарказмом ответила я, – очень помог. И без тебя бы догадалась, что нужно высвобождать и избавляться. Я спрашиваю – как?
Художник усмехнулся. Эта его привычка поминутно усмехаться уже начала немного выбешивать.
– Я не психолог, лишь художник. Могу написать еще один портрет со скидкой. Возьму половину стоимости. Смеркается, других желающих сегодня уже не будет. Так что присаживайся.
– Нет, спасибо. Одного портрета мне вполне хватит. Давай я лучше угощу тебя пивом. Будешь?
– Ты что, клеишь меня?
– Больно ты нужен. Поболтать хочу. По душам, но не слишком. Так, по верхушкам, о пустяках всяких.
– Ну, разве что о пустяках, – степенно согласился он. Будто величайшее одолжение сделал.
Художник собрал свой мольберт, и мы переместились в открытый бар неподалеку. Я какое-то время смотрела на розовеющий на горизонте закат. Было красиво. Душа будто распускалась от этого зрелища. Потом повернулась к художнику. Он пристально смотрел на меня, потягивая пиво и ожидая, когда я начну.
– А как давно ты начал рисовать портреты? – спросила я, – эти вот портреты с твоей интерпретацией, я имею в виду.
– Я сразу стал рисовать так, как вижу, с детства. Видеть по-другому – это у меня наследственное. Моя мать говорит, что мы – видящие, она тоже видит мир и людей немного не так, как остальные. То ли у нас искаженное восприятие, то ли у окружающих. Но я думаю, что наше видение – верное. У младшего брата тоже этот дар. Он ведет себя, как юродивый, целыми днями болтается по городу, собирает мелочь и раздает непрошенные советы людям. Такая вот семейка, – он снова криво усмехнулся.
Я аккуратно отхлебнула пиво, предварительно подув на пену.