Семибоярщина
Шрифт:
— А что? Ведь там добра всякого много. Для чего же вы шли туда?
— Э, что говорить! Кабы не гетманы наши. Видите ли, Жолкевский, известно, рыцарь славный, но и осторожный, как трус. Он все говорил: «Нас мало, москвичей много, опасно задирать их!» — и сам сбежал.
— Он с полком уехал?
— Нет! Положим, взял только конвой, а все-таки утек. Головой поставил Гонсевского, а тот еще трусливее.
— Ну?
Свежинский кивнул головой.
— Пана Блонцкого, хорунжего от Зборовского, знали? Ну так помяните его душу!
— А что?
— Да пьян
— Да где же это видано! — воскликнул Добушинский.
— Ну вот! — мрачно сказал Свежинский. — Пан Тарновицкий попа ударил, ему руку отсекли. Что же это? А вы говорите — богатый город! Весь полк Зборовского гудит, как улей.
Одынец покачал головой.
— У нас лучше. Что хотим, то делаем. Не хотите ли девчонку, пан мой?
Свежинский махнул рукой.
— Кабы пьян не был!
— Может, ему? — И Одынец лукаво мигнул на Ходзевича, все время сидевшего молча.
— Оставьте его! — ответил Свежинский. — Вы лучше покажите, где нам лечь. Ведь он чуть свет встрепенется.
— А тут мы вас и положим! Гей, Антусь, Петрик!
Вошли два пахолика и стали устраивать на полу постели, а через час все спали, оглашая комнатку храпом.
И снова, едва рассвело, Ходзевич был уже на ногах и торопил с отъездом. Еще солнце не поднялось и было сумрачно, когда они выехали из Можайска.
— Куда же мы? — спросил Свежинский.
— А прямо к тому монастырю, о котором Млоцкий рассказывал, а с него и начнем по лесу шарить. Я знаю манеру шишей. У них здесь где-нибудь притон есть, и в нем они Ольгу держат, потому что куда ее деть?
— Пожалуй, ты прав, — согласился Свежинский. — Ну, с Богом!
Они прибавили рыси. Темный лес окружил их со всех сторон. Два раза они останавливались отдохнуть и закусить и к вечеру подъехали к монастырю. Его развалины представляли тяжелое зрелище.
— Бррр… — сказал Свежинский. — Так и думается, что тут все привидения. Ишь!
Мимо них юркнула летучая мышь. Застонал и заплакал филин.
— Ну, здесь и переночуем! — решил Ходзевич, слезая с коня. — А потом авось и найдем Ольгу среди проклятых шишей.
Увы, эта первая попытка Ходзевича возвращения себе любимой княжны обошлась ему дорого: он сам попал в руки страшных шишей.
«Шиши» вначале было прозвищем обидным, но спустя немного стало грозным именем для поляков. Разоренные крестьяне, тягловые мужики, люди служилые, посадские, мещане, нередко дети боярские и дворянские собирались в отряды и вели партизанскую войну. Почти все они были обижены поляками и казаками, обижены смертельно, и смертельной враждой горели их сердца. Не зная устали, они шныряли здесь и там, отбивали обозы, нападали на малые отряды, и их жестокость не уступала польской.
Между ними было немало прославленных имен: так, в Юрьево-Польском уезде славился Федька Красной, в Решме — Григорий Лапша; немало страха нагнали Ивашка Кувшинников, Федор Наговицын, Илейка Деньгин, за головы которых поляки обещали и пять, и десять, и пятнадцать тысяч злотых, но
Словно демон обуял князя Теряева. Месть, месть и месть — и ничего, кроме этого чувства, не знало его сердце, в глубине тая смутную надежду найти Ольгу. Он мстил полякам за нее, за свои раны и за тот долгий обман, из-за которого он был изменником своей родине. Когда он увидел, что сделали поляки на Руси, его сердце готово было разорваться от тоски и стыда.
«И я дружил с ними!» — повторял он про себя со стоном, и теперь адская злоба на них закалила его сердце.
Как дикий вепрь, носился он по всей Руси, ища Ольгу, везде узнавая про нее и в то же время мстя полякам. Под Смоленском он навел на них панический ужас, был под самой Москвой у Можайска, уходил ко Пскову, и везде оплошавшие поляки попадали в его руки. Князь был крут и скор на расправу, не зная пощады. Ни один поляк не ушел от него живым, и даже близкий ему Антон крестился, когда слышал короткий, но ясный приказ: «На кол!»; и где бы Теряев ни был, позади него, как страшный след, оставались скорченные фигуры посаженных на кол поляков.
Князь словно закалился в жестокости, и его сердце не знало ни пощады, ни жалости. Люди любили его, как отца, и слепо шли за ним, куда бы он ни вел их.
Недалеко от того места, где остановился Ходзевич, князь Теряев-Распояхин временно разбил свой стан в лесу, на поляне. Его люди уже спали, сытно поужинав. Князь обходил посты, чтобы тоже лечь отдохнуть, и сказал своему наперснику Антону:
— Пусть в Москве бояре выбрали Владислава и замирились. Но не всей землей они это сделали, да и мне не по нутру. Опять, чай, и ты слышал, что ляхи в Можайске творят, а теперь еще им города на откуп отдали, так они там что хищные звери. Нешто можно терпеть такое?
— Так оно, так, господин, — начал Антон, — а коли и на Москве…
— Оставь! — нетерпеливо перебил его князь. — Да если вся Русь станет крест целовать этому схизматику, я один отрекусь и, пока жив буду, не пойду к ним для крестного целования. Ты откуда?
Пред князем выросла фигурка юркого Еремки.
— А на разведку ходил, — ответил он, — так вот…
— Поляки? — быстро спросил князь.
— Они!
— Много? Далеко отсюда? Сколько?
— Туточка недалече. Монастырь был, так в ем спят теперя. Я посчитал — коней сорок, не боле.
— Сорок коней? Хорошо! Дорогу знаешь?
— А то как же!
Теряев тихо засмеялся; его глаза сверкнули, как у волка.
— Антон, — сказал он, — буди тридцать человек. Скорее! Я уйду, а ты с остальными останься.
Антон отошел в сторону.
— Еще что узнал? — спросил Теряев.
— Шиши тут есть тоже, — сказал Еремка.
— С кем?
— С Лапшой.
Князь кивнул головой.
В темноте послышалась возня, лязг оружия, тяжелые шаги, и пред князем вырисовалась темная масса.