Семибоярщина
Шрифт:
— Что за черт! — сказал Добушинский Одынцу. — В избах все шиши, что ли?
— Взять их! — ответил Одынец. — Эй, за мной! — И, сойдя с коня, он бросился в трапезную.
Следом за ним ворвалось несколько солдат, но трапезная была пуста. С проклятиями они бросились в другие избы, но и там никого не было. Они вернулись; оставшиеся солдаты спешились тоже и стояли в недоумении и ярости, смотря по сторонам.
Одынец покраснел как рак.
— Что за черти? — заговорил он. — И жид убежал, и шиши, как зайцы, в лес ушли. Вот воины!
Ему никто не ответил.
— А ну их, к бесу! — крикнул он. — На конь и до дому! А где Ян, где Свежинский?
— Я не видел их, они вскочили первые, — ответил Одынец.
— Они, пан, взяли по паненке и назад ускакали! — объяснил старый вахмистр.
— Вот так штука! — засмеялся Добушинский.
Всем на мгновение стало весело, но все тотчас вздрогнули: в лесу раздался легкий свист.
— На конь, на конь! — поспешно приказал Добушинский.
— Шиши, шиши! — зашептали солдаты, и чувствовалось, как ими овладевает паника.
— По двое в колонну! Выезжай! — скомандовал Добушинский.
Солдаты тронулись. Из раскрытых ворот они выехали прямо в просеку, но едва последние два оставили двор, как пронзительный свист прорезал Воздух. Кони вздрогнули и насторожили уши. Солдаты сбились.
— Сабли наголо! — скомандовал Добушинский.
В ту же минуту сзади раздался залп. Несколько солдат упало, а кони ринулись и понеслись. Но вдруг случилось нечто совсем непредвиденное: кони запнулись о протянутые по дороге лыки и упали: через них попадали другие. Произошло смятение, и тут же с криками «Бей!» со всех сторон посыпались на поляков страшные шиши. Они рубили обезумевших солдат саблями, молотили цепами, косили косами, а в это время упавшие кони бились и, вскочив на ноги, метались как бешеные.
— В лес! Смилуйся, Матерь Божья! — раздавались крики несчастных поляков.
И снова раздались свист и громкий голос Лапши:
— Будет!
Шиши отступили. Несколько поляков, и среди них Добушинский с Одынцом, мчались сломя голову, человек десять стояли окруженные шишами, а на земле, залитой кровью, лежали исковерканные трупы убитых и со стонами корчились раненые.
Лапша мрачно обошел своих: нескольких человек уже не было в живых. Он нахмурился и сказал:
— Добить раненых!
Все пошли к своему стану. Увидев Теряева, Лапша поспешно приказал поднять его, уложить и рассмотреть раны.
Но вдруг он встрепенулся, заметив, что Ольги и Пашки нигде не было. Он обернулся к пленным полякам и сказал:
— Разбойники и душегубы! Вам всегда надо опозорить девушку, упиться кровью младенца или сделать святотатство. Повесить их!
Приказание атамана было тотчас исполнено.
Почти до самой ночи шиши копали могилы и хоронили мертвых, а потом Лапша собрал всех и сказал:
— Теперь нам здесь не будет покоя — кто-то указал наш стан. Уйдем в другое место, ближе к Москве. А чтобы им ничего не досталось, выбирай все добро, да живо!
— А стан поджечь? — спросил Елизар.
— Дурак, — отрезал Лапша, — или хочешь, чтобы
Шиши быстро принялись за работу, а затем, навьюченные, тронулись в дорогу. Среди них медленно двигалась телега, на которой лежал бесчувственный Теряев…
А в это же время Ходзевич, забыв о неудаче приятелей, ликовал. Ольга дразнила его чувство. Пашка зажигала в нем месть. Казимир давно не видел в таком настроении своего хозяина, и ему было даже страшно при мысли об участи Пашки.
Между тем приятели Ходзевича с уцелевшими солдатами своего отряда вернулись в Можайск, и на следующее утро Добушинский, войдя в горницу, где жили его товарищи, заявил:
— Худо, все худо! Полковник мне жару задал за то, что я солдат погубил; а про Москву говорят, что там нашему брату, как волку в капкане, живется. Наш полковник думает уже сняться отсюда.
— Что такое? — спросил Свежинский.
— А то, что в Москве нами недовольны. Зубы на нас москали точат. Вам теперь здесь тоже засиживаться негоже.
— Я-то и не думаю, — возразил Свежинский, — там моего добра столько оставлено, что я лучше жизни лишусь, чем откажусь от своего. Не знаю, как Янек!
В это время в горницу вошел Ходзевич.
— Что тебе обо мне знать надо?
— Да то, думаешь ли ты на Москву ехать или здесь бабиться будешь?
— Я-то? Да как же я здесь останусь, если на Москве у меня все богатство мое, и квартира, и лошади. Я и то думал, либо сегодня в ночь, либо завтра чуть свет.
— Завтра так завтра! Так, значит, и готовиться станем! — весело сказал Свежинский.
— А нам впору на Литву ехать, новые роты собирать! — уныло сказал Добушинский.
— Ну, у вашего Струся солдат много!
— Зато я того, о чем всю жизнь думал, добился! — весело сказал Ходзевич и засмеялся.
— Ну, а теперь, пред сборами, выпьем! — весело заявил Свежинский и потянулся за чарками.
А в это время в горнице, наглухо запертой, томилась Ольга. Ей казалось, что она сошла с ума — так много случилось с нею в последние часы. Страшный образ Ходзевича с наглой усмешкой неотступно стоял пред нею. Она знала, что теперь не дождется пощады, что сердце Ходзевича полно злобы и мести, и трепетала при каждом шорохе. Но то шуршали только мыши под полом; в запертую горницу с закрытыми ставнями не доходил даже шум города. Если бы с Ольгой была Пашка, ей все же было бы легче, но ее разлучили с нею, и при мысли об участи Пашки княжна на мгновение забывала даже свое горе. А между тем она и не подозревала того, что сделала Пашка.
Зато свое положение отлично понимала сама Пашка с того момента, как ее подхватил пахолик. В возмужавшем юноше она не сразу признала того дрожащего пахолика, которого она пощадила, но тот узнал ее сразу, и его лицо пылало всю дорогу такой злобой, что Пашка ни на минуту не усомнилась в своей участи. Он скакал с нею и говорил:
— Пожди, пожди, ведьма, что с тобой мой пан сделает! Мы тебе, подлая, все жилы вытянем, как дичину, тебя изжарим, смолой зальем! — И он плевал в нее, и бил ее в лицо кулаком.